Щегол

– Нет, правда, – спокойно подтвердил он. – Я из-за этого очень переживаю. Прошлой зимой на Украине я его выманил на улицу – он был такой пьяный, что вышел. А я потом дверь запер. Думал, уж точно замерзнет в снегу. Классно, что не замерз, да? – загоготал он. – Господи, я б тогда застрял на Украине. Жрал бы из мусорных баков. Спал бы на вокзале.

– И что случилось?

– Не знаю. Было еще не очень поздно. Кто-то его увидел и посадил в машину, какая-то женщина, наверное, не знаю. Ну и, в общем, он тогда напился еще сильнее и домой вернулся только через пару дней – повезло мне, потому что он не помнил, что было. Он мне тогда принес футбольный мяч и пообещал с этого дня пить только пиво. Ну, месяц где-то продержался.

Я потер глаза под стеклами очков.

– А в школе что говорить будешь?

Он щелкнул клапаном пивной банки:

– А?

– Ну, это. – Синяк у него на лице был цвета сырого мяса. – Вопросы точно будут.

Он засмеялся, ткнул меня локтем:

– Скажу им, что это ты меня так, – ответил он.

– Нет, ну серьезно.

– А я серьезно.

– Борис, не смешно.

– Ой, ну хватит тебе. Футбол, скейтборд, – черные волосы упали ему на лицо тенью, и он отбросил их назад, – ты ж не хочешь, чтоб меня отсюда выслали, да?

– Ну да, – ответил я после неловкого молчания.

– Потому что – Польша, – он протянул мне пиво, – вот, что будет. Туда депортируют. Хотя Польша, – хохоток, будто резкий лай, – господи, лучше, чем Украина!

– Но тебя ведь не могут туда отправить, верно?

Он, нахмурившись, разглядывал руки – грязные, с запекшейся под ногтями кровью.

– Нет, – запальчиво ответил он, – потому что я тогда убью себя.

– Ой-ой-ой. – Борис вечно угрожал себя убить – по самым разным причинам.

– Серьезно! Я тогда умру! Лучше умереть!

– Да не умрешь!

– Умру! Зима там – ты не знаешь, каково это. Даже воздух отвратительный. Один серый бетон и ветер…

– Ну, бывает же там и лето когда-то.

– Ой, да господи, – он схватил мою сигарету, глубоко затянулся, выпустил струю дыма в потолок. – Комары. Вонючая грязища. Везде воняет какой-то плесенью. Мне было так одиноко, так жрать хотелось – ну, правда, серьезно, я иногда был такой голодный, что приду на реку и думаю – утоплюсь.

Голова у меня раскалывалась. В сушилке крутились Борисовы шмотки (которые на самом деле были моими). На улице светило яркое, злобное солнце.

– Не знаю, как ты, – сказал я, отбирая у него сигарету, – а я б не отказался от настоящей еды.

– И что делать будем?

– Надо было идти в школу.

– Хмммм, – Борис мне четко дал понять, что в школу ходит только потому, что я туда хожу, и потому, что ему больше нечего делать.

– Нет, правда. Надо было идти. Там сегодня пицца.

Борис нахмурился с неподдельным сожалением.

– Капец. – И вот чем еще хороша была школа – нас там хотя бы кормили. – Теперь уж поздно.

25

Иногда я просыпался по ночам, подвывая. После взрыва хуже всего было то, как я носил его в собственном теле – этот его грохот, его костоломное пекло. Во сне у меня всегда было два выхода – светлый и темный. И приходилось выбираться через темный, потому что светлый подрагивал пламенем и жаром. Но в темном – в темном были трупы. Хорошо, что Борис никогда не злился и даже не пугался, когда я его вот так будил, будто бы в его мире вопли ужаса по ночам были самым обычным делом. Бывало, он поднимет Попчика, который храпел у нас в ногах, и переложит мягким сонным ворохом мне на грудь. И вот так, придавленный со всех сторон их теплом, я лежал, считал про себя по-испански или пытался припомнить все слова, которые я знал на русском (ругательства по большей части), пока не засну.

Когда я только приехал в Лас-Вегас, то пытался подбодрить себя, воображая, будто мама жива и живет себе в Нью-Йорке привычной жизнью – болтает со швейцарами, берет в кафешке навынос кофе с кексом, ждет электрички в метро на Шестой линии, стоя возле газетного киоска. Но этого хватило ненадолго. Теперь же я зарывался лицом в чужую подушку, от которой совсем не пахло ни мамой, ни домом, и вспоминал квартиру Барбуров на Парк-авеню, а иногда – дом Хоби в Виллидже.