Шаутбенахт

Соловейчик обиженно складывала скрипку: почему ее выставили в коридор, а меня нет? С Комаровской они учились в параллельных классах. Двоюродные. (Ради такой, как Лара, затевались троянские войны, так что на сочувствие троянок рассчитывать ей не приходилось.) А еще у интернатских, росших на столовском пайке, яростно закушена губа — Соловейчик-то родом была из-под Киева, там на дороге, ведущей в стольный град Киев, начала она учиться свистать, мычать и вообще по-всякому делать на скрипке.

Интернат для меня — тайно крепившееся к исподу белоснежных крылышек школы черное брюшко, сведенное от голода. Нам, кормленным домашним едой, не было туда входа — да не больно-то и хотелось. В отличие от интернатских, мы, почуя снег, рысью крались (опасаясь вылазок из соседних дворов), каждый к своему автобусу или трамваю: один со скрипкой, другой с виолончелькой, а кто без — те пианисты. Как в грядущем анекдоте: очередная партия советских евреев по прибытии в Лод. За барское утро платили тем, что домой возвращались затемно.

III

Мы стояли с Ларой на остановке. Гранитные ступеньки за спиной приглашали всех желающих утопиться в Мойке. Несколько лет назад к такому же спуску, напротив, у Юсуповского дворца, прибило утопленника. Он лежал накрытый дерюгой, но и того, что высовывалось наружу, мне хватило. Со стороны площади Труда на мост взъезжает трамвай, до краев наполненный соком электричества (а если на него накладывается встречный, идущий с Театральной, то за окошками двойная порция яркости, а в ушах двойная порция грохота). Бывает, что под уздцы его ведет автобус — пока за мостом они не распростятся. Двойка нам не годилась, она с Невского ныряла в Конюшенную — и привет, дальше через Неву, чтобы закатиться «в серокаменный затвор Петербургской стороны» (по выражению одного писателя, творчество которого я знаю, как свои пять пальцев). Двадцать второй же от «Баррикады» идет по Невскому до победного конца: до Александро-Невской лавры, за которой начинается что-то вроде жизни после смерти. Там я еще не бывал.

Мне кажется, Лара на меня поглядывает. Она всегда в моем поле зрения, о чем знает. А теперь еще и знает — от Соловейчик небось, — что я в курсе ее «персонального дела» и возможных «оргвыводов». Гордыней дышала Ларина красота, коей она была заложницей. Снизойти до меня значило унизиться.

Я торжествовал: хоть какая-то радость в жизни. Ян ругался на меня сегодня — только что татарской казни не предал. Звезд с неба я и правда не хватал: в лучшем случае сяду в грошовый оркестр, даже не во второй состав — куда-нибудь в оперную студию. Ну, жена, конечно, компенсирует это своим еврейским шахер-махерским приданым, ребенок пойдет по моим стопам. В портфеле у меня лежала проверенная Хвостом контрольная по алгебре. С горя я ее разрисовал: а и b играли на трубе, в теремке из фигурных скобок пир стоял горой — за накрытыми дробями формулы осушали заздравные кубки за своих учителей. Я б в художники пошел, но художники — совсем забулдыги с черными ногтями.

Тем не менее с Ларой сегодня я не менялся: костер готовился не понарошку. Прежде мое воображение наделяло девчоночий пол иммунитетом по части невзгод. Постепенно границы этого иммунитета будут сужаться, но все же представить себе Лару, взошедшую на костер по приговору учительской, было трудно. Красавица, богиня, ангел — что ей сделается! Я не верил ее покрасневшим глазам: перекупалась… Вечер кладет печать заботы даже на лица тех, у кого в кармане билетик в кино. Световые шашечки окон, которыми покрылся город, — это коммуналки, куда после кино предстояло вернуться и им.

Подъехал автобус, мы сели, я, по обыкновению, наискосок на одно сиденье сзади. Вдруг она обернулась, порывисто, как в фильмах, где красавицы тоже плачут:

— О чем они говорили?

Женской красоте уступает даже музыка. Уж как я любил пластинку Марио дель Монако, сотрясающееся от рыданий ариозо… Но Ларино лицо было еще красивей. Проникновенней любых ариозо.

— Они говорили… Инна сказала, что ты должна перейти в балет, а она, к сожалению, не балерина, чтобы давать тебе уроки. Поэтому она хочет от тебя отказаться. А Ян сказал, что для этого надо позвонить твоей матери.

Я честно врал, как врут патриоты: «Прекрасное пленяет навсегда». Лара! О, Россия!

— Она меня ненавидит. Только никогда не откажется. Ладно, ты еще мал, чтобы знать почему. Это моя тайна.

Я не мал! («Капризно топая ногой».) Но за один ее взгляд, за одно ее слово мог стерпеть и не такое.

Она отвернулась. Дребезжащий и тряский, особенно в хвостовой своей части, автобус не располагал к тайным признаниям.

Тогда еще на площадях не было подсветки, появившейся чуть позже, предтечей торжественно объявленного светлого будущего. И, кроме луны да звезд, нечем было подсластить виды города. Слева не то чернел Исакий, не то была распластана грандиозная лягушка — чье изображение на стенке в кабинете зоологии заменяло советским школьникам распятие.

Мне удалось загипнотизировать судьбу: случай небывалый, она сошла остановкой раньше. А то бы я проехал свою.

— Ты где живешь? — спросила она.