Шарлотта Исабель Хансен

Пока мать и сын стояли в гостиной и пытались решить ребяческую, но важную проблему, из комнаты Шарлотты Исабель отчетливо послышались некие звуки. Приглушенные, ритмичные и отчаянные рыдания. Они посмотрели друг на друга. Сара нахмурила брови и поднялась с дивана. Они зашли в комнату к девочке. Лотта лежала на животе, плакала, и ее спина вся содрогалась от рыданий. Ярле недоуменно пожал плечами и шепнул Саре, что он понятия не имеет, что случилось. Он присел на корточки, попытался перевернуть Лотту на спину, но она не давалась. Сара попробовала спокойно поговорить с ней, спросила, что случилось, пусть Лотта расскажет папе и бабушке, но та не захотела и спряталась под одеяло, сердитая и рыдающая.

Ярле снова прошептал, что понятия не имеет, что такое происходит, а Сара просверлила его взглядом и сказала, что вот так и бывает, когда люди отправляют своих детей в Берген, не подумав как следует.

— Да, так и что, и в этом тоже я теперь виноват, что ли? — Ярле так же сердито посмотрел на нее.

— Ребенок страшно перевозбудился, Ярле.

— Что значит — перевозбудился? Ну, может, и так, откуда мне-то знать?

Голова Шарлотты Исабель высунулась из-под одеяла — щеки мокрые, глазенки покрасневшие.

— Вы такие же дураки, как мама и отец, вы оба, — сказала она, всхлипывая, — и нет вовсе таких принцесс, которые не хотят быть принцессой, это все знают, и ты тоже знаешь, папа, ведь ты со мной смотрел про Диану, и ты это знаешь, и не хочу я никакого нового папу и бабушку никакую не хочу, я хочу домой, не хочу я лежать в этой дурацкой комнате в этом дурацком городе, и вы что, думаете, я давно уже не поняла все? Думаете, я уже это давно не поняла? Не поехал никто ни на какой юг, потому что нет вовсе никакого юга, все это глупости, и Лотта давно поняла это, это просто отец ушел, и не на юг, а от мамы.

Мы должны сделать для Лотты что-нибудь здоровое, что-нибудь позитивное, говорит бабушка, и Ярле уходит на встречу с Робертом Гётеборгом, предполагая, что увидятся они в последний раз

После того как безутешная Шарлотта Исабель, наплакавшись, заснула вечером в страхе, что никогда больше не увидит своего отца, Ярле и Сара посмотрели в новостях сюжет о том, что в посольствах, консульствах и ратушах по всему миру выложены книги соболезнования по случаю кончины принцессы Дианы. Никогда раньше ни один человек не вызывал такой симпатии у простых людей, сказал репортер, и показали кадры, отснятые в Лондоне, в Сиднее, во Франции, в Дании и в Норвегии. Нескончаемым потоком люди шли, чтобы оставить записи, и было действительно трогательно, вынужден был признать Ярле, насколько это событие смогло сплотить людей в самых разных уголках земли. Неумно, разумеется, что он и высказал матери, но также и трогательно. И как-то это было не совсем объяснимо. Метафорически трогательно, попробовал он придумать определение и пошел распространяться о том, что, вероятно, это не сама принцесса Диана послужила причиной такого всемирного потока слез; очевидно, по щекам всего света стекало ровно столько же метафорических слез, вызванных экзистенциальной потребностью поплакать.

— Экзистенциальной потребностью поплакать? — Сара опустила на колени вязанье, которое захватила с собой.

— Угу. Неким культурным ропотом. Болезненностью существования.

Она посмотрела на него:

— Болезненностью существования? — И вновь принялась за вязанье.

— Нда-а, — сказал Ярле. — Сублимация плача, если можно так выразиться. Горе и его проекция. Трагедия собственного существования, которой человек теперь оказывается в состоянии по-ницшеански или по-шопенгауэрски посмотреть в глаза, потому что при этом для человека оказывается возможным осознать всю скорбь жизни и потерять почву под ногами, в этой журналистской истории находит выход все затмевающая безысходность.