Шапка Мономаха

– Какая нужда приспела Святополку видеть тебя, князь? – недоумевал боярин Кульмей Бориславич. – Был бы он с тобой в доброй дружбе – одно дело. А если пособачиться опять с тобой хочет – так и Любеча для этого достало. Для чего коням ноги понапрасну бить? Поскачем сразу домой!

– Не могу, Кульмей, разочаровать старшего родича, – улыбался Василько. – Да мы же и не враги теперь. А хорошая трапеза с утра еще никому не вредила.

– И Давыд тебе, князь, в одночасье другом сделался? То-то гонца присылал, будто боялся, что ты без трапезы уедешь.

Князь беззаботно расхохотался.

– У Давыда теперь руки связаны крестом, который он целовал. Может, еще и помиримся с ним!

Вскоре, как миновали Выдубичи, показал свою большую церковь на холме Печерский монастырь. Проезжая возле его стен, услышали резкий удар била.

– Что это феодосьевы монахи неурочно звонят? – удивились. – Служба-то давно кончилась.

– Может, помер у них кто.

Проехав еще с полверсты, встретили на дороге отрока из младшей теребовльской дружины, каким-то способом отбившегося от охраны обоза. Отрок скакал во весь опор – думал, верно, догнать своих. Узрев князя с боярами и придержав коня, он сперва обнаружил изумление, а затем так растерялся, что забыл раскрыть рот для приветствия.

– Пошто шляешься? – накинулся на него Кульмей Бориславич. – Обоз давно ушел.

– Дак я… – промямлил отрок и вдруг, выпучив глаза, выпалил: – Если в Киев, князь, едешь, то лучше тебе не ездить туда.

– Твое разве дело, собачий сын, куда князь едет? – укоротил его боярин.

– Дай слово молвить, князь! – поставив брови домиком, взмолился отрок.

– Ну, молви, бездельник, – снисходительно позволил Василько Ростиславич.

– Намедни, когда возвращались мы из Любеча, играл я с киевскими гридями на серебро. Один остался мне должен, а за долгом просил прийти через седмицу. Нынче с утра я и поехал на княжий двор в Киеве взыскать с него положенное. Только серебра он мне не приготовил, а долг предложил отдать иначе. Увел меня в тихое место и пошептал на ухо, что Святополк с Давыдом сговорились тебя, князь, схватить, когда приедешь в Киев. Вот так расплатился со мной тот гридин.

– Ты что же, ему поверил? – со смехом удивился Василько.

– Не поверил, князь, потому что не знал, что тебе делать нынче в Киеве, ты ведь торопишься назад, в Теребовль. Но он божился, будто это правда и что серебра у него все равно нет…

Четверо бояр с князем хохотали над отроком. Один Кульмей хмурил брови под низко надвинутой шапкой.

– А ты, князь, выходит, едешь в Киев, – едва не с укором закончил отрок.

– Надул тебя твой гридин, утаил должок, – от души смеялся Василько. – Напрасно не стребовал с него свое серебро.

Он стегнул коня плеткой, рванув вскачь по дороге. Княжи мужи не отставали.

– А ну как впрямь, князь?.. – уныло и безответно прокричал вслед отрок.

Подъезжая к Берестовому, Василько оборвал веселье. Боярин Кульмей, улучив миг, влез в размышления князя:

– И дурная голова может дать хороший совет.

– Ты про этого отрока? – не сразу откликнулся Василько. – Глупости. Откуда гридину знать, о чем говорили промеж собой князья? Он выдумал это от жадности или от скудости.

– Гридин мог подслушать.

– Подожди, Кульмей. Посуди сам: как они могут схватить меня? За какие вины? Двух седмиц не прошло, как мы на кресте клялись, обещая не иметь распрей друг с другом и всем вместе соединиться против того, кто порушит договор. Не безумцы же они!

– Так-то оно так, князь. Только я от тебя ни на шаг не отойду.

– Будь что будет, Кульмей. – Князь остановил с коня, спешился и основательно, с припечатываньем пальцев, перекрестился на берестовскую церковь Святых Апостолов. – Не верю, что Господь предаст меня в чужие руки, – сказал он, снова влезая в седло.

…Когда теребовльский князь только выезжал на околицу Выдубичей, печерский богомаз Алипий задремал сидя на лавке в своей келье. Нынче он служил в храме литургию, а ночь до рассвета провел в бдении над недописанной иконой, которую надо вскоре отправить заказчику. Лишь смежив веки, он увидел сон, будто склоняется над доской с образом и кладет последние мазки краски. На иконе – старец со свитком в руках, совсем как живой.

– Что же ты, Алипий, не узнаешь меня? – говорит вдруг старец, взглядывая прямо на изографа. – Я Феодосий, игумен этой обители.

– Отче святый… – в ужасе бормочет иконописец, роняя кисть.

– Проснись, Алипий, – кротко просит его блаженный игумен. – Возьми краски и кисть и ступай в храм владычицы нашей Богородицы. Там у моего гроба обрящешь образ, который повелено тебе восполнить.

Сказав это, старец снова замер на иконе и уже не смотрел на богомаза, а сосредоточенно молился в себе.