Шанхайский цирк Квина

Мукден и Шанхай? Человек, который повсюду носил с собой чемодан с образцами? Да, кажется, я его помню. Он приходил на мои собрания по пятницам.

Что это были за собрания, святой отец?

Собрания Легиона, Легиона Девы Марии. После собраний мы обсуждали драмы Но, и если до этого нам удавалось увидеть пожар, дискуссии получались особенно одухотворенными. Теперь я его очень отчетливо вспоминаю. Он был худощавый, широкоплечий, очень высокий и долговязый, тихий, довольно бледный. Погруженный в себя, серьезный, иногда слишком серьезный, мне пришлось предостеречь его, чтобы он изменил свой мрачный настрой по отношению к религии. В конце концов религия должна вносить в нашу жизнь радость. Конечно, он носил стильные костюмы и яркие галстуки, чтобы казаться тщеславным и суетным, но он просто скрывал правду о себе. Как он страдал, этот человек. Кстати, вы знали, что в тридцатые вокруг синтоистских храмов расставили пушки, которые захватили у русских в девятьсот пятом?

Когда вы видели его в последний раз, святой отец?

Генри?

Нет, Герати.

Ах да, понимаю. Ну, последний раз, должно быть, в то утро, когда он пришел ко мне со своим чемоданом и все боялся открыть его. В тот день, когда он потерял самообладание и разрыдался.

А когда это было, святой отец?

Перед войной, естественно. Добрых тридцать лет тому назад. А перед этим я занимался в Камакуре, там, где прекрасные храмы на холмах, и сосновые рощицы, и морские виды, и гонги, и ритуалы, и часы, отведенные для созерцания. А перед этим в тринадцатом веке военные диктаторы захватили власть и изгнали императора из дворца, и ему ничего не оставалось, как ставить свою подпись на указах, а взамен получать рис и соленья. С тех пор я стал полным вегетарианцем, не ем даже меда и яиц.

Святой отец?

Генри был последним императором, с которым я разговаривал, хотя, конечно, Маньчжоу-Го было всего-навсего мифическим царством. Генри, естественно, не мог этого признать, Генри был горазд на всякие выходки. Но, признавай не признавай, правда все равно одна. Никуда не денешься, Генри выбросили на улицу, как и всех нас.

   Квин много раз приходил в викторианскую гостиную и проводил по многу часов в беседе со старым священником, прежде чем ему удалось выудить хотя бы горстку полезных сведений: тот слишком привык жить в уюте и покое некоего дальнего царства, давным-давно ставшего его частным владением. Но даже этих немногочисленных фактов было достаточно, чтобы понять, что Герати лгал, утверждая, что узнал о шпионской сети от отца Ламеро.

Иезуит никогда не говорил Герати о знаменитом пикнике на пляже в Камакуре, никогда не упоминал имени Аджара, никогда не рассказывал о тайном приспособлении, которое изобрел для передачи информации, ни разу не обмолвился о деталях подпольной работы, в которую был вовлечен.

Но в остальном рассказ Герати был точен. Отец Ламеро и молодой капрал японской армии, почти мальчишка, курьер шпионской сети, и вправду встречались на токийском кладбище. И капрал этот был тот же самый юноша, с которым незадолго до этого встречался Герати и которому он передал пакет с крадеными деньгами в обмен на то, что считал ценным собранием порнографических фильмов, ожидавшим его в Мукдене. Мальчик передал деньги отцу Ламеро, а потом спустил штаны и согнулся над могильной плитой, получил бамбуковую трубочку с микрофильмом, а затем поехал в Маньчжурию, где вскоре после приезда в Мукден был схвачен и забит до смерти в Кемпейтай; этот случай стал поводом для составления одного туманного донесения, найденного в материалах Кемпейтай после войны.

Но отец Ламеро не знал, что Герати стал свидетелем той сцены на кладбище. Он не знал, откуда взялись деньги, что дал ему капрал. Он не знал, что Герати видел, как он принял пакет, и видел, как он вводил контейнер с информацией быстрым и ловким движением, и что Герати потом заснул, слушая, как отец Ламеро поет литанию всем святым, стоя на коленях во тьме.

Совсем наоборот, это Герати открыл все свои секреты на следующий день, за двумя бутылками ирландского виски.

Они познакомились, когда Герати начал ходить на собрания Легиона, которые священник проводил у себя дома по пятницам. Судя по манерам и одежде, Герати можно было принять за преуспевающего коммивояжера, но Ламеро заподозрил, что этот маскарад не имеет ничего общего с его истинной сущностью. Вскоре он обнаружил, что Герати — чувствительный человек, изводящий себя смутными духовными терзаниями, не совсем понятными даже иезуиту. Было совершенно очевидно, что пессимизм Герати коренится в каком-то глубоком внутреннем противоречии. В конечном счете все упиралось в пошатнувшуюся веру, хотя сам Герати ни за что бы в этом не признался. Что-то подсказывало Ламеро, что Герати стремится к духовному призванию, которое, однако, несовместимо с его врожденными человеческими наклонностями.