“Перед лицом искусства не должно быть ни молодых, ни старых. Все равны. Дайте и мне место на вашем пиру. Ведь я его заслужил?”-“Да, заслужили”, -отвечали ему и давали петь судью в “Вентере” или князя Верейского в “Дубровском”. Бог дал человеку исключительной красоты голос, волшебный инструмент, лучше которого не сделать никакими искусными руками, чар которого нет слаще на земле; Бог послал нам певца, чтобы он, слагая вдохновенные песни, давал нам усладу в дни печали, чтобы он своим голосом усмирял бурю, клокочущую в нашей душе, и мы, внимая завораживающим звукам, отдавались светлому забвению… а певцу поручают исполнять крошечную роль Панаса в опере Римского-Корсакова “Ночь перед Рождеством”, роль, быть может, и важную для стройности ансамбля, но совершенно неподходящую для того, чтобы выдающейся певец испытывал на ней свой талант. Когда же является желание удовлетворить артиста, ему великодушно предоставляют возможность спеть целых шесть раз в сезон… лейтенанта Цунигу в “Кармен”, партию, в которой и голоса-то не надо и для приличного исполнения которой даже на образцовой сцене совершенно достаточно второго баса, не лишенного комической жилки. Я отнюдь не хочу сказать, что следует пренебрегать маленькими партиями, но, во-первых, второстепенные роли в опере, за самыми малыми исключениями, не дают достаточно материала для упражнения таланта, а вовторых, бывают и очень небольшие партии, да выигрышные, потому что он так написаны композиторами, что и первые артисты труппы ими не побрезгают. Пример: старец еврей в “Самсоне и Далиле” или варяжский гость в “Садке”. Обе эти партии Шаляпин исполнял впоследствии, когда служил в опере Мамонтова.
Правда, в ту пору пребывания на Мариинской сцене у него была одна партия, на которую могли бы сослаться, как на доказательство, что не совсем же его затирали, давали петь даже то, чего никто не пел. Это- граф Робинзон в опере Доменико Чимароза “Тайный брак”. В ней Шаляпин успеха не имел, да и не мог иметь по той же причине, по какой не имела успеха и вся опера, которая после пяти представлений была снята с репертуара. “Тайный брак” (“Il Matrimonio segreto”)-произведение очень тонкого стиля; в нем, точно в зеркале, отразился изящный, жеманный конец XVIII века. Своей ясной простотой и граней Чимароза в “Тайном браке”, лучшем своем произведении, напоминает Моцарта, и эту оперу, как и благоуханные создания Моцарта, нельзя ставить a grand spectacle.
Между тем, в Мариинском театре в ту пору этого решительно не понимали, да и не только тогда, а и значительно позже, когда, в сезон 1897-98 гг., вдруг возобновили “Дон-Жуана”, обставив, его совершенно так же, как каких ни будь “Гугенотов”, с тем же казенным блеском и пышностью, нимало не помышляя о стиле. Если так поступали заправилы театра, откуда же, спрашивается, было Шаляпину, молодому, неопытному певцу, набраться понятий о том, что такое стиль Чимарозы. Разбираться в таких тонкостях ему было не под силу: молодой певец, не получивший никакого образования и вынужденный собственными силами расширять свой умственный кругозор, был совершенно одинок; около него не было никого, кто мог бы помочь его художественному развитию.
Партия графа Робинзона, в смысле вокальном, хорошая партия и, вероятно, в чисто звуковом отношении она выходила у Шаляпина вполне прилично; но этого мало как для Чимарозы, так и для Мариинского театра, где требовалось исполнение виртуозное и публика которого была избалована целой плеядой талантливейших артистов. Вот почему именно на этой сцене надлежит особенно бережно обращаться с молодыми талантами, чтобы не ставить их в условия, неблагоприятные для успешного развития. Между тем, именно на Мариинской сцене это правило не соблюдается. Естественно, что, очутившись в подобных условиях, Шаляпин почувствовал себя скверно. Не раз, вероятно, в душе у него шевелился горький вопрос: “Заманили, помазали по губам, ну, а дальше что же?” Для всякого другого человека, воспитавшегося в культурных условиях, умеющего владеть собою и выбирать себе дорогу, описанная обстановка не имела бы решающего значения. “Ну, не теперь, так после, подождем”, сказал бы он себе. Не таков был Шаляпин. Он чувствовал себя носителем стихийной силы, но эта сила не находила себе приложения.