Шаляпин

«Видишь ли: я слушаю довольно часто по радио Москву, — писал он Ирине. — Вот поет какой-то молодчик Старого капрала: „Ты, землячок… поклонись нашим зеленым дубравам“… Почему? Зеленым дубравам, а не храмам селенья родного? Разве в этом заключается… поддержка религии?.. Я вот также не религиоз<ен>, но из песни слова выкинуть не могу. Приеду, а меня заставят. Я не послушаюсь, и пожалте в Соловки… Ты пишешь — „прояви инициативу“. Нет! Боюсь. Сошлют в Соловки, да вот тебе и инициатива!»

В 1936 году на пароходе «Нормандия», идущем из Нью-Йорка в Гавр, Шаляпин узнает о смерти Горького. Федор Иванович телеграфирует Екатерине Павловне Пешковой: «Потрясен, прочитав ужасающую телеграмму. Всех вас всегда обожал». В Париже артист публикует в газете «Последние новости» статью «Об А. М. Горьком». Он простил другу и клевету, и наветы, защищает Горького от обвинений русской эмиграции: «Когда я слышу о корысти Горького, о его роскошной жизни на виллах в Капри и Сорренто, о его богатствах, — мне становится за людей совестно. Я могу сказать, ибо очень хорошо это знаю, что Горький был один из тех людей, которые всегда без денег, сколько бы они ни зарабатывали и ни приобретали. Не на себя тратил он деньги, не любил денег и ими не интересовался. Помню, ссудил я ему как-то денег, — случалось это между нами, — спросил немного потом, не надо ли ему еще? — Не беспокойся, Федор, — писал он мне. — „На нашу яму не напасешься хламу“… Воистину, не напасался на все то, на что он великодушно и широко тратился…» Видимо, Шаляпин имеет в виду передачу Горькому в 1908 году трех тысяч франков, когда тот жил на Капри.

В 1930-е годы в Германии силу набирал фашизм. Русская эмиграция в тревоге. Многие решают вернуться из страха перед будущим, из чувства безысходности, надеясь уйти от многолетней нищеты. Тяжелобольным вернулся на родину Александр Иванович Куприн, вскоре его не стало. Приехала с семьей поэтесса Марина Цветаева, близкий друг Шаляпина певец Александр Давыдов. Жизнь его за границей не сложилась, подводило здоровье, возраст… Александр Михайлович начинал глохнуть.

«Безмерно счастлив, что я наконец дома, — пишет Давыдов Шаляпину. — Поверь мне, дорогой мой друг, что твою гениальность в искусстве может понять по-настоящему только твой собрат, вышедший из того же народа, что и ты, и ныне творящий чудеса!!!

Да, мой милый друг Феденька, нет тебе другого места на земле, как только в СССР, где все твое — земля, дома, роскошь, друзья и слава…

Ты должен бросить все твои поездки по всяким „Япониям и Китаям“, которые, кроме переутомления, в твои годы ничего тебе не дадут, и вместо этого как можно скорее вернуться в свой родимый очаг и показать, кто ты такой, на склоне лет.

Ты по-настоящему отдохнешь здесь, окруженный друзьями и всеми благами.

У нас есть все, что твоей душе угодно будет, удобства в бытовом отношении наилучшие, чистота безукоризненная и большой порядок».

В письме Давыдова сквозит официозный пафос — видимо, власть еще не потеряла надежду вернуть Шаляпина в страну «безукоризненной чистоты и большого порядка».

Ирина советовала отцу похлопотать в полпредстве СССР во Франции относительно поездки в Москву. «Нет! Я уже стар, да и избалован… вниманием всех полпредств мира, — отвечал дочери Федор Иванович. — Я никуда не хожу, а посылаю секретаря, и мне тогда же дают визу. Неужели я 46 лет пел во всем мире для того, чтобы ходить с поклоном к полпредам?»