Шаламов

Так продолжалось до 1976 года. Когда пришла пора расставания, неизбежность которого он сознавал, не скрывая и своей огромной боли, его главными словами были: «Ничего, кроме любви и благодарности во мне не сохранится. Ты подарила мне лучшие годы жизни...»

Но это не было полным разрывом, и утверждать, что кто-то кого-то «бросил», оставил в несчастье одного, — никак нельзя. Человеческие отношения, переписка и встречи продолжались до самых последних дней Шаламова. Почти во все самые трудные минуты жизни Ирина была рядом с ним. Она не знала, что еще в июне 1969 года он оформил в нотариальной конторе завещание на ее имя — на все свои авторские права. Это завещание она обнаружила лишь в 1979 году, когда Шаламов передавал ей оставшийся архив перед переездом в дом престарелых. Конверт с надписью «На случай моей смерти» лежал в его старой лагерной полевой сумке…

Глава семнадцатая. ЦЕПКИЙ ХОЛОД ХОЛОДНОЙ ВОЙНЫ. ЗАВЕРШЕНИЕ СПОРА С А. СОЛЖЕНИЦЫНЫМ

В то время как власти СССР всячески стремились не допускать самого упоминания о лагерной (читай — сталинской) теме, не говоря уже о ее осмыслении, на Западе интерес к ней разгорался. Мотивы были разными: с одной стороны, закономерное стремление узнать истину, точнее, установить роль Сталина в преступлениях против человечности и разобраться в причинно-следственных связях в послеоктябрьской истории России, а также и в судьбах социализма (что было основной проблемой для влиятельных в ту пору в Европе левых и лево-либеральных сил), с другой — откровенно спекулятивные и тенденциозные устремления разыграть «лагерную карту» в качестве одного из важнейших пропагандистских средств для дискредитации советского строя как олицетворения казарменного коммунизма, наступающего с ядерными баллистическими ракетами на весь мир.

Шаламов вполне четко ориентировался в этих тенденциях, и, даже обжегшись на истории с «Письмом старому другу», не склонен был к полному отвержению западного общественного мнения — в том числе исходящего от русских эмигрантских кругов, в которых он тоже отчетливо разглядел «правых», «левых» и просто нормальных, оценивающих литературу как литературу. Поэтому его очень порадовала рецензия Г. Адамовича на его сборник стихов «Дорога и судьба», появившаяся в парижской «Русской мысли» в конце августа 1967 года. Копию рецензии ему прислал литературовед и критик О.Н. Михайлов, занимавшийся русским зарубежьем. Парижская публикация не принесла Шаламову никаких неприятностей, поскольку Г. Адамович принадлежал к числу объективных и лояльных критиков, не склонных к политиканству. Рецензия имела уже в своем заголовке — «Стихи автора "Колымских рассказов"» — особую для Шаламова ценность, поскольку ему стало ясно, что Г. Адамович (и не он один на Западе) к тому времени знал его рассказы и через их призму оценивал стихи. Благодаря О.Н. Михайлова за присылку рецензии, а также за его собственный отзыв в «Литературной газете», Шаламов 2 февраля 1968 года писал:

«Формула Ваша отличается от концепции Адамовича: "Автор готов махнуть рукой на все былое" [77]. Я вижу в моем прошлом и свою силу и свою судьбу и ничего забывать не собираюсь. Поэт не может махнуть рукой — стихи тогда бы не писались. Все это — не в укор, не в упрек Адамовичу, чья рецензия умна, значительна, сердечна. И — раскованна (Шаламов с очевидностью говорит о возможности эмигрантского критика свободно писать о лагерной теме. — В. Е.). Сборник стихов — не роман, который можно пролистать за ночь. В "Дороге и судьбе" есть секреты, есть строки, которые открываются не сразу. Непоправимый ущерб в том, что здесь собраны стихи-калеки, стихи-инвалиды (как и в "Огниве", и в "Шелесте листьев"). "Аввакум", "Песня", "Атомная поэма" ("Хрустели кости у кустов"), "Стихи в честь сосны" — это куски, обломки моих маленьких поэм. В "Песне", например, пропущена целая глава важнейшая: "Я много лет дробил каменья / Не гневным ямбом, а кайлом", в самом конце сняты три строфы. В других поэмах ущерб еще больше…»

Но важнее для Шаламова было западное восприятие не стихов, а «Колымских рассказов», прежде всего их художественная оценка. Следует подчеркнуть, что сам он изначально не проявлял никакой инициативы в переправке за рубеж своих рукописей, догадываясь, однако, что самиздат может легко превратиться в тамиздат нелегальным, независимым от его воли, образом. Весь вопрос состоял в том, насколько цивилизованным будет издание рассказов, не принесет ли оно очередного подвоха ему, автору? Увы, на этот счет оправдались самые худшие опасения Шаламова.