Шакалы и арабы

- Господин! - воскликнул он и все шакалы взвыли; где-то далеко-далеко мне даже как будто почудилась мелодия. - Господин, ты должен положить конец спору, расколовшему мир на две половины. По описаниям наших предков, ты похож на того, кто это сделает. Нам нужно освободиться от этих арабов; нам нужен воздух, которым можно было бы дышать; нам нужен свободный, не засоряемый их присутствием вид во всю ширь горизонта; нам не нужны жалобные крики ягнят, которых режет араб, пусть вся живность дохнет мирно, а мы безмятежно будем пить ее кровь и очищать ее до самых костей. Чистоты, нам не надо ничего, кроме чистоты! - тут все принялись рыдать и всхлипывать. - Как ты только можешь находиться в этом мире, ты, благородное сердце и сладкий потрох! Грязь - это их белое, грязь - это их черное, их бороды - один сплошной ужас; плеваться хочется от вида их глазниц и когда они поднимают руку, в их подмышке разверзается ад. Поэтому, о господин, о дорогой господин, перережь с помощью твоих всесильных рук этими ножницами их ненавистные глотки! - и на призывное движение его головы ко мне подбежал шакал, который нес на одном из клыков маленькие, покрытые старой ржавчиной швейные ножницы.

- Дошли до ножниц, наконец-то, и на этом всё! - раздался вдруг крик араба-предводителя каравана, подкравшегося к нам против ветра и размахивавшего сейчас своим огромным кнутом.

Все шакалы поспешно разбежались, однако остановились потом на некотором удалении, тесно сбившись в кучу - это сжавшееся и онемевшее звериное множество, похожее на скот в узком загоне в мерцании блуждающих огоньков.

- Ну вот, господин, ты и побывал на этом спектакле, - сказал араб и рассмеялся так весело, как это только дозволяли ему сдержанные традиции его племени.

- Значит, ты знаешь, чего хотят эти животные? - спросил я.

- Конечно, господин, это же всем известно. Пока существуют арабы, эти ножницы кочуют по пустыне и будут кочевать с нами до скончания веков. Каждому европейцу их предлагают для свершения великого деяния и каждый европеец кажется шакалам их избранником. Безумную надежду лелеят эти животные. Глупцы, настоящие глупцы! Поэтому мы их любим; это наши собаки, они лучше ваших. Смотри-ка сейчас - ночью у нас умер верблюд, я велел принести его сюда.

Четыре носильщика приволокли тяжелую тушу верблюда и бросили ее перед нами. Не успела она упасть, как шакалы подняли свои голоса. Словно притягиваемые каждый поодиночке неумолимой веревкой, подходили они, запинаясь, волоча брюхо по земле. Они забыли арабов, забыли свою злобу - всеуничтожающее присутствие мертвого тела, выделяющего сильные испарения, околдовало их. И вот уже один впился туше в шею и первым рывком своих челюстей нашел на ней артерию. Точно маленький пульсирующий водяной насос, который рьяно и в равной степени безнадежно борется с исполинским пожаром, бился и дрожал каждый мускул шакала в его неудержимом порыве. И все остальные уже высоко сгрудились на туше за тем же занятием.

Тут караванщик со всего размаху хлестнул по ним своим жестким кнутом крест-накрест. Они подняли головы, в полуопьяненном-полуобморочном состоянии, увидели стоявших перед ними арабов, почувствовали сейчас кнут своими мордами, отпрыгнули и попятились назад. Но верблюжья туша уже была в нескольких местах глубоко разорвана, кровь из нее растекалась лужей и дымилась. Они не могли устоять, они снова приблизились и снова караванщик поднял кнут. Я схватил его за руку.

- Ты прав, господин, - сказал он, - пусть они остаются за своим занятием, к тому же нам пора трогаться. Теперь ты их видел. Замечательные животные, не правда? И как они нас ненавидят!