Шагреневая кожа

Впрочем, как показывает Бальзак читателю, дело не только в коже и даже совсем не в коже. Кожа – всего лишь зримое воплощение заветных идей самого Бальзака, которыми он наделил своего героя. Бальзак и вслед за ним Рафаэль убеждены в материальности идей: «воля человеческая есть сила материальная, вроде пара»; «наши идеи – организованные, цельные существа, обитающие в мире невидимом и влияющие на наши судьбы» (именно это определение перефразировал Лермонтов в «Княжне Мери»: «Идеи – создания органические, сказал кто-то: их рождение дает уже им форму, и эта форма есть действие…»). Такими же деятельными, и притом губительными, силами оказываются и желания Рафаэля де Валантена (антиквар недаром говорил ему: «желать сжигает нас, а мочь разрушает»). Опасность мыслей, посещающих Рафаэля, подчеркивается с самого начала, в его рассказе о ранней юности: мечты о «прегрешениях, свойственных его возрасту» он называет «умственным распутством, подобия которому не найдешь ни в прихотях куртизанок, ни в сновидениях девушек». Разрушительные страсти владеют героем и в более поздние годы. Рафаэль не просто бедный юноша, желающий разбогатеть и преуспеть, он человек, постоянно объятый страстью: страстью к богатству, страстью к славе, страстью к Феодоре. И губит его именно это. Во время влюбленности в Феодору его мучила «не Феодора живая», а «моя Феодора, которая вот здесь» (восклицает он, ударяя себя по лбу). Сходным образом, когда он получает от антиквара кусок кожи, его начинают губить собственные желания.

Характерно, что могущество Рафаэля, на первый взгляд безграничное, ограничено его собственными умственными и душевными возможностями; в конце жизни он приходит к выводу, что он «мог все, но не свершил ничего», не пожелал ничего истинно великого: могущественная кожа сообщала ему лишь ту пустяковую власть, которую он мог помыслить.

Впоследствии, когда Бальзак начал объединять отдельные произведения в циклы, он долго колебался относительно места, которое «Шагреневая кожа» должна занять в «Человеческой комедии», и называл ее «своего рода связующим звеном» между «Этюдами о нравах» и «Философскими этюдами». Почему он колебался, понятно: в тексте «Шагреневой кожи» едва ли не в равной степени важны и философская составляющая, и составляющая описательная.

Бальзак осознавал, что трудно «рассказывать сказки», то есть предлагать фантастические сюжеты, поколению людей, которые «видели Бонапарта, стояли бивуаком в Кремле и ночевали в Альгамбре [испанском дворце]», людям, развращенным духом анализа, которые спрашивают, в согласии с каким химическим процессом горела лампа Аладдина и что бы произошло, если бы Рафаэль пожелал, чтобы шагреневая кожа увеличилась в размерах. Тем не менее именно такую «сказку» Бальзак и попытался рассказать в «Шагреневой коже». В этом произведении он создал современный миф – миф о разрушительности человеческого эгоизма и человеческого желания. Волшебная кожа – это овеществленная воля самого героя, и каждое изъявление этой воли приближает его к смерти.

Но не менее сильна в романе описательная стихия. Многостраничные описания лавки антиквара и оргии в особняке банкира Тайфера – два типичных примера бальзаковской манеры, которая вызывала язвительные насмешки у одних критиков и читателей, но неизменно поражала и восхищала других. Более того, в «Шагреневой коже» очень сильно ощутимо плотское начало, которое даже шокировало некоторых современников. И утро после оргии, когда гости и куртизанки просыпаются с помятыми лицами и растрепанными прическами, и Рафаэль, который, спрятавшись в спальне Феодоры, наблюдает за ее отходом ко сну, и возлюбленная Рафаэля Полина, которая, не дожидаясь свадьбы, прячется в постели любимого и ждет его там, и, наконец, смерть Рафаэля в объятиях Полины в момент высшего наслаждения – все это воспринималось многими читателями 1831 года как нарушение норм приличия.

Таким образом, «Шагреневая кожа» все время как будто колеблется между двумя полюсами: фантастическим и реальным, философским и плотским.