Шаги по земле

В тот период мы с мамой сильно голодали, хотя об этом никто не догадывался. И только скупая и не подельчивая бабушка Баранка понимала наше состояние и делилась, чем могла. А чем она могла поделиться, если сама считалась нахлебницей у дочери? Только тем, что сама выращивала на огороде.

Однажды я прибежала к ним в тот момент, когда бабушка вынимала из духовки свежую выпечку, обязательно еженедельно приготовляемую для семьи. Видимо, взгляд мой был столь красноречив, что она не выдержала — сдерживая руку, отломила от слипшихся изделий три пирожка и дала мне. Как же бежала я с тем угощением домой, как прикидывала, сомневалась, мечтала съесть его! Но нет, положила в пустой кухонный шкаф, где ничего больше не было. А потом один съела, спустя время съела еще один. Маме оставила последний. И угрызалась, что не удержалась, когда мама ела его, бережно подставляя вторую руку гостью под подбородок — ловила крошки.

А еще в то лето бабушка Баранка давала нам свекольную ботву для борщей, когда мама не могла купить капусту. И не знала старушка, что из всех ее дел и поступков, только эти будут помниться и через полвека, с благодарностью — скуповатой и искренней, как ее щедрость.

А мои летние каникулы продолжались. Просеиваясь сквозь облака, и на мою голову падали с неба раскаленные солнечные капли и где-то ветры трепали верхушки трав, до меня донося их благоухание. Птичьи хоралы, неслышные днем, в гуле машин, в расплавленном золоте светила, прорезали вечернюю тишину и беспокоили слух до ликования, до желания молчать. От всего этого я выскакивала на толоку и бежала вдаль, пока от учащенного дыхания не начинали трепетать ноздри. И я останавливалась в полном недоумении — как хорошо здесь! Почему вокруг все так прекрасно, так радостно, а у нас — беда. Уже были сумерки, когда я возвращалась домой, встречаемая тополем за сараем, который шумел и шумел листьями кроны.

11. Печеная картошка

Днем я оставалась во дворе, гуляла сама. Не хотела бежать в компанию уличных друзей — боялась вопросов-расспросов, на которые не знала бы, что сказать. И хотя в душе жила спокойная уверенность, что все они сочувствуют мне и ни о чем не спросят, но и это казалось тяжким бременем. Обида многоголоса, тут она звенела приблизительно такими нотами: зачем еще и их я буду утруждать тем, чтобы сдерживаться и не спросить, о чем хочется, зачем буду зависеть от их капризной доброты, показного воспитания? Предвзятая ко всем, более счастливым, я даже добро готова была воспринимать в штыки.

И вот однажды я бродила по нашему мальвово-мятному палисаднику — с рядом непоказных лилий у кромки и заплаткой мыльницы вдоль акаций, каким его сделала мамина мама и каким он сохранялся со времени ее смерти, — проверяя распустившиеся мальвы, каким цветом они зацвели. Заодно подбирала абрикосовые косточки со сладким ядрышком, оставшиеся от упавших в прошлом году плодов. Сквозь прутья желтых акаций я увидела, как мимо прошел Леня Ошкуков, ведя за руку младшую сестру. Был он двумя годами старше меня и в основном общался в компании своих одноклассников — Сергея Бараненко, Толи Короля. Как он увидел меня в лесу из густых стволов и разросшихся листьями мальв, да еще и из-за густой изгороди из акации, не знаю.

— Ты почему дома сидишь? — спросил он, остановившись у ворот. — Приходи на толоку.

— Не хочу, — буркнула я.

— Никого не бойся, — заулыбался мальчишка. — Я буду тебя защищать. Никому в обиду не дам, — я с удивлением посмотрела на него — неказистого, ниже меня ростом, просто птенца — и мне стало жалко его. Как же он хочет помочь, если такой маленький готов ради меня встать против всего мира! Не могла я не поддержать его в этом порыве.

— Ладно, приду! — пообещала.

И Леня оставшуюся часть лета не отходил от меня, кормил печенной в костре картошкой и, присев рядом на корточки, смотрел мохнатыми глазами, как я ем. Курчавая головка его умильно склонялась набок, а длиннющие русые ресницы смущенно трепетали, придерживая льющуюся из глаз нежность. Надо было видеть, как бережно он вынимал новые картофелины из костра, отряхивал с них золу, чистил и обсыпал солью, как подавал мне — от той еды в меня переливалась вся доброта мира, искренность юной отзывчивости, еще не понимающей себя, своего очарования и бесконечной ценности.

Я знаю, знаю, что нет ничего более мужественного, чем накормить голодного и посидеть молча с горюющим. Все это давал мне мой скромный друг, не замечаемый раннее, неожиданно возникший, чтобы утешить мое исстрадавшееся, замкнувшееся в одинокости сердце.

К началу учебного года мама нашла работу, но Лени уже не было со мной, их семья уехала из Славгорода.

12. Вторжение мыши

Без отца наш просторный, гулкий дом сразу осиротел. Отсырели дальние углы, просел пол, опустился потолок, стены отодвинулись от нас, двух растерявшихся людей, комнаты утратили теплую атмосферу жилища. Казалось, теперь здесь, потеснив нас, законных обитателей, воцарилось что-то временное, наравне с нами жаждущее счастливых перемен, словно то сам дом тосковал о хозяине.