Шаг во тьму. Дилогия

— Идти сможешь?! — крикнул он.

— Да… Наверно.

Я шагнул и чуть не упал. Левое бедро онемело, и вся нога была как чужая, не желала слушаться.

— Иди, — прошипел Виктор. Оскалившись от натуги, толкнулся вверх и все‑таки встал. — Туда! — Он махнул рукой на угол дома. — Не дай ей уйти!

А сам, схватившись за бок, засеменил к крыльцу, опираясь на автомат как на палку. Левая нога была как ходуля, но все‑таки я мог идти. Хромал, толкаясь правой и быстрее бросая ее вперед, пока левая не подогнулась. Теперь перетащить левую вперед, опираясь на одну правую, и снова быстрый рывок правой ногой, пока левая не успела подогнуться. Вокруг дома, который теперь кажется невероятно длинным. Прислушиваясь, нет ли холодного касания на висках. Где эта сука? Почему она затаилась?..

Я оковылял бок дома, вдоль стены, и впереди уже был второй угол, когда услышал скрип петель и стук каблуков по доскам крыльца…

И стихли. Хлопнула дверь, притянутая назад пружиной, но шагов дальше не было.

Значит, вывалиться из‑за угла — и сразу развернуться вправо, вскидывая пистолет и ловя ее силуэт на крыльце. Я шагнул…

Стена дома покачнулась, колыхнулась земля под ногами. Я споткнулся и чуть не свалился. Раскинул руки, пытаясь устоять…

На висках сомкнулись ледяные тиски.

К углу! Быстрее к углу! Вскинуть пистолет и…

Я опять споткнулся. Налетев плечом на стену, устоял, но…

Что теперь? Я должен что‑то делать. Идти? Но зачем? И куда?..

Револьвер в руке…

Боль в руке и в боку…

Я знал, что должен что‑то сделать, но что? Мысли лопались, как орешки в стальных зубах щелкунчика… Она. Она грызет меня, не щелкунчик…

Что я делал миг назад? Я никак не мог понять, что я делал только что? Что я должен делать?!

Пистолет — пули — сколько?

Три, отчитался я, потому что должен был ответить.

Палец от той клавиши, что выбрасывает барабан в сторону! Прочь от этой клавиши. Убрать!

Я сдвинул пальцы так, чтобы даже случайно не мог коснуться этой клавиши выброса. Но что‑то дрогнуло в глубине меня, почти рефлекторно: стоп! Я ведь знаю, как сбросить эти ледяные тиски. Один раз они уже почти размололи меня, но я вырвался, и что‑то было потом… Я же знаю, как это сделать… Как это кончить…

Рука с револьвером, разрываемая болью, двигалась сама по себе. Уже поднялась, дуло почти уткнулось мне в лицо, когда я вывернулся из ее хватки. На миг я стал самим собой. И тут же налетели новые тиски.

Но теперь я ее ждал. Подпустил ее щупальца, давая им почти схватить меня, почти сомкнуться — и выскользнул в последний момент.

На секунду я почувствовал ее недоумение, испуг, панику…

Я шагнул за угол, и Курносый теперь глядел не в лицо мне, а вперед.

В пяти шагах от угла начинались ступени, вдоль стены поднимая на крыльцо, и там — темный силуэт поверх едва сереющего неба.

На миг мне показалось, что кого‑то мы забыли, что еще один ее охранник жив, и вот он здесь… Но силуэт двинулся, качнулся прочь от меня, к задним перилам крыльца. И словно опоздавшая тень, следом скользнула, размазывая силуэт, тяжелая волна черных волос — и я узнал ее. Она! Высокая, крупная, атлетичная — но женщина. Она.

Ее тиски вернулись и на этот раз стиснули меня иначе, но я был готов к тому, что ее хватка изменится. Я знал, как она изменится… Диана почти угадала.

Я вывернулся из ледяных тисков и вжал курок.

Получи, сука!

Я увидел, как вздрогнул силуэт, отшатнувшись к перилам, переваливаясь через них, за них… если что‑то и было дальше, это было уже неважно. Ничто на всем свете было больше не важно.

Боль в руке ослепила меня.

Это были уже не иглы, это были бритвенные лезвия, копошившиеся в руке, решившие устроить себе гнездо в моих костях, и сейчас все разом — тысячи, миллионы, миллиарды — они вгрызлись в мои кости, от кончиков пальцев до плеча, до ключицы, до правых ребер…

Кажется, я кричал.

Я хотел, чтобы оно пропало все, что угодно, отдам, лишь бы оно пропало! Что угодно сделаю, чтобы это исчезло! О, если бы кто‑то, милостивый палач, рубанул по руке, отрезал ее, оторвал от меня прочь — до самого плеча, вместе с этими жалящими лезвиями! А лучше с плечом, вместе с ключицей, вместе с ребрами… Все махом… Я бы отдал и вторую руку, только бы это кончилось…

Не знаю, сколько это длилось.

Когда в голове освободилось место для чего‑то кроме боли, я стоял, привалившись плечом к стене, прямо передо мной — ступени крыльца. Иглы рвали руку изнутри — было совершенно невозможно поверить, что вот эта целая на вид рука в невредимом рукаве плаща содержит в себе это!

Но теперь я мог различить что‑то и кроме игл. Пистолета в руке не было.

Не было и силуэта на крыльце. Куда она делась, сука?

Упав на колени, я шарил по земле руками — рукой! — левой рукой, правой я не шевельнул бы сейчас ни за что, ни за что!

Где‑то — за крыльцом? — шуршало, скрипела кожаная одежка.

Стон — не мой, чужой стон.

Шаги…

Все‑таки поднялась, сука? Не насмерть?

Ну же! Где ты, Курносый?!

Подвывая и кусая губы, чтобы не выть в голос, я шарил по серым, шершавым плиткам, ребристым от канавок для стока воды. А в правой руке все танцевали, не думая униматься, миллионы игл.

Вот он, свернутый кусочек зеркала, светящийся в темноте.