Сфинкс

Ибрагим превосходно выполнил мои инструкции: кроме темных очков, упаковал в сумку достаточно сменной одежды, несколько справочников Изабеллы, рабочий дневник, деньги, паспорт и нож, который я тут же засунул за пояс. Положил он и еду: местный сыр «Домиати» и краюху хлеба. С улицы раздалось пение подметавшего улицу уборщика. Я понимал: пока не станет ясен следующий шаг Мосри, мне следовало скрываться. И нельзя носить с собой астрариум. Я окинул взглядом небольшое помещение. В углу стоял мужской манекен, выглядевший так, будто явился из сороковых годов: на блестящей гипсовой макушке торчал неопрятный черный хохолок. На талии манекена я заметил тонкий шов, словно торс в этом месте развинчивался. И решил спрятать астрариум внутри туловища, пока не выяснится, где должно быть окончательное место его хранения.

Завернутый в ткань, астрариум прекрасно вошел в полость.

— Поспи пока здесь. — Старательно свинчивая половинки туловища манекена, я понял, что разговариваю с ним как с живым. Затем постоял у окна и поел. Улицы заполнили возвращавшиеся с рынков покупатели и спешившие к семьям рабочие. Под окном парикмахерской прошли несколько пожилых арабок с полными корзинами на плечах. Между ними протиснулась стройная европейка с черными волосами до талии. У меня остановилось сердце — я узнал Изабеллу. Если это была не она, то ее двойник. Женщина скользнула по окну невидящим взглядом, и я машинально отступил в глубь комнаты. А когда секундой позже снова выглянул на улицу, сумел хорошо рассмотреть ее лицо. Это точно оказалась Изабелла. И хотя мой рассудок твердил, что такого не может быть, каждая молекула тела громко требовала подтверждения, что передо мной именно она. Женщина повернулась и хорошо знакомой мне походкой стала удаляться, пробираясь между прохожими. Не задумываясь о последствиях, я схватил монашескую камилавку и выскочил из парикмахерской через заднюю дверь.

Бросился, продираясь сквозь толпу, за ней. Но стоило мне приблизиться, как она всякий раз моментально уносилась вперед, уводя меня из центра города в старый арабский квартал. То и дело в меркнущем свете дня передо мной вполоборота мелькало ее лицо — строгие линии носа и подбородка. Толпа поредела, улицы стали уже — начинался старый район, и высокие здания, неоновую рекламу и попадавшиеся в центре бензоколонки сменили низенькие дома из сырцового кирпича и лабиринты рынков. Женщина бежала впереди, и ее рассыпавшиеся по спине волосы взлетали при каждом шаге. Я старался не отставать, а она скользила из одной тени в другую, все время такая обманчиво близкая.

Впереди показались ворота катакомб Ком-эль-Шугафы — тех самых, о которых говорил отец Карлотто. Я окликнул женщину, но она вошла в боковую калитку и исчезла. Не колеблясь, я последовал за ней.

Воздух внизу ведущей к катакомбам центральной шахты был холодным и сырым. Известняковые стены покрывала влага, и я радовался, что по углам хотя бы горели электрические лампы. За спиной осталась винтовая железная лестница, по которой я спустился на дно колодца. И, оглянувшись на нее, ужаснулся тому, что внезапно оказался так глубоко под землей. Меня словно околдовали. Иначе разве я позволил бы заманить себя в это Богом забытое место?

Я оглянулся, всматриваясь в тени и стараясь обнаружить женщину, которую принял за Изабеллу. Теперь я понимал, что это была не она. Но разве человеческое существо способно так молниеносно исчезнуть? Была ли она женщиной во плоти или всего лишь отражением моего сознания? Уж не сыграли ли со мной эту шутку нервы, помноженные на чувство вины перед Изабеллой за проведенную с Рэйчел ночь?

Я пытался заключить себя, словно в латы, в логику мышления и, чтобы сориентироваться в катакомбах, старался припомнить все, что о них знал. Их появление относят ко временам правления римских императоров Домициана и Траяна, когда Александрия была уже римской колонией. Тела умерших опускали в могилы через главную шахту, которая также обеспечивала необходимую вентиляцию для скорбящих, приходивших в святые дни помянуть усопших.

Дальше находилось помещение, называемое триклиний, — небольшой квадратный зал с каменными столами и лавками, специально предназначенный для подземных трапез, где на холодную каменную поверхность выкладывали финики, виноград и сыр и где семьи собирались, вместе пили вино и рассказывали истории о своих незабвенных. Все-таки лучше, невольно подумал я, чем отношение к смерти в двадцатом веке, когда ее превратили в замаскированную досадную неловкость.

Ноги путались в длинных полах рясы. Я снял ее и оставил в алькове. Решил, что заберу на обратном пути. И, оставшись в джинсах и рубашке, продолжал идти. Шум за спиной заставил меня подскочить и обернуться. Я ожидал столкнуться нос к носу с женщиной, но это оказалась всего лишь крыса. И я с благодарностью вспомнил о спрятанном за поясом маленьком охотничьем ноже.