Сфинкс

— И слушать не желаю! Знать ни о чем не хочу! Пусть уходит, пусть убирается вон! Я давно его не выношу, терпеть не могу!

Художник улыбнулся.

— Значит, ты неумолима? — спросил он еще раз, держась за ручку двери.

— Выгнать его сейчас! Говорю тебе: сейчас!

Батрани поник головой, пожал плечами, хотел еще что-то добавить, но женщина, у которой гнев смешался со слезами, вытолкнула его из комнаты и закрыла дверь на задвижку, чтобы выплакаться наедине.

Итальянец долго раздумывал; затем взял из спрятанного в уголке мешочка несколько золотых монет, вздохнул и со слезами на глазах пошел к Яну с такой печалью, словно его самого выгнали.

Ян что-то предчувствовал и побаивался; однако весело встретил учителя, которого нахмуренный лоб, покрасневшие глаза и смущенное лицо были очень красноречивы.

— Ян, — тихо проговорил Батрани, — дорогой Ясь, — он поправился, — мы должны расстаться.

— Мы! Расстаться! Как так?

— Так, — повторил итальянец, смахивая слезу рукавом, — не я, не я, это она, Мариетта, гонит тебя. Не знаю, что ты наделал. Вероятно, ее возмутила эта несчастная интрижка: она такая чистая и святая.

Ян, как преступник, опустил голову.

— Она не хочет больше видеть тебя здесь; велела тебе отказать. Но куда же ты пойдешь, бедное мое дитя?

Итальянец прислонился к стене и задумался.

— Не знаю, Бог укажет путь, — ответил печально Ян, глядя в окошко, где мелькнуло личико Ягуси.

— Как ты будешь без меня, как я без тебя? Не знаю… Стольким вещам ты мог еще здесь научиться, ты был на таком хорошем пути! Ах, дорогой мой! Будь что будет, не бросай живописи. Она в то же время священнослужение. Пожертвуй для нее женщинами, надеждами на преходящее счастье, миром, жизнью. Не ради славы, ибо что такое слава? Но ради вознаграждения, какое найдешь в самом себе. Искусство, как и вера (только в меньшем размере), само собой награждает. Не бросай его, заклинаю тебя. Люди, возможно, тебя не признают, мир над тобой надругается, тебя наверно не оценят: для одних будешь стоять слишком высоко, для других по внешности слишком низко; тебя напоят уксусом и желчью. Но ты все принеси в жертву искусству: оно велико, оно вознаградит тебя за мучения минутами несравнимого наслаждения. А если еще в твоем сердце пойдут рука об руку старинная, горячая вера и искусство, то будешь чувствовать себя счастливее с куском ржаного хлеба, чем другие, плавающие в телесных наслаждениях; эти наслаждения преходящи, наслаждения искусства — вечные. Одно лишь искусство бесконечно и безгранично. На дне кубка нет насыщения, так как дна там никогда не увидишь… Ясек мой, но куда же ты пойдешь, что ты думаешь предпринять?

— Посоветуй мне, я не знаю.

— Советовать, я бы тебе советовал… Есть только одно место в мире для поэта, для настоящего художника, но ты сейчас по крайней мере еще его не захочешь, не решишься уединиться в нем. Это единственное место — монастырь. Великое одиночество, молитва, презрение к светской жизни, чествование Бога, возвышающее душу, безграничное предоставление себя искусству. Если бы у меня была вторая жизнь, я не иначе распорядился бы ей! Но ты…

— У меня мать, бедные сестры, которым я должен помогать.

— Так; мир тебя преследует, все будет тебе мешать! Обязанности, дитя мое, прежде всего. Ты — сын, брат. Но что намерен делать?

— Вернусь к матери.

— Чтобы разделить с нею нужду и сомнения. О, нет, нет! Еще не время возвращаться; с чем же ты вернешься?

— Куда же мне идти?

— Останься в городе, попытайся сам зарабатывать и учись.

— Зарабатывать! Но как? Разве ты хочешь, чтобы по любому приглашению, ради денег, ради жизненных потребностей я унижался до исполнения работ… работ?

Батрани улыбнулся.

— Каждый должен был так поступать, — ответил он. — Это одно из условий жизни артиста — быть непризнанным и замученным людской глупостью. Надо суметь стать выше этого. Разве тебе мало, что ты чувствуешь красоту и веришь в нее в душе?

— А придется исполнять бесформенные, уродливые вещи?

— Ради хлеба! Ведь Бог сотворил лягушек и ужей, чтобы наполнить ими воды и болота; можешь и ты творить, что тебе велят ради удовлетворения желаний, которые подобны болотам и лужам Послушай, — добавил, — никакой труд не может пачкать чело века и унижать художника. В самую мелкую работу ты можешь вселить дух, поднять ее и облагородить. Не каждый может только создавать то, что желает, и тогда, когда захочется; но каждый может добросовестно сделать, что ему посылает судьба и даже работая ради хлеба, учиться и учить других. — Проклятая гордость, которой пропитали художников, делает их капризными детьми; великий гений сумеет даже из тяжелого положения выйти победителем…

Настала минута молчания, долгая, тяжкая. Батрани всунул кошелек в руку Яна.

— Я дал бы тебе больше, но Бог свидетель, нет у меня.

Ян бросился ему в ноги и почти со слезами вернул это подношение.

— Возьми назад! Зачем ты мне это даешь? Ты мне дал больше чем сокровища, ты мне дал новую душу, чувства, мысли, ты сделал из меня человека. Когда же я и так смогу рассчитаться с тобой?