Сфера. Сборник

Курсанты возвращались из отпуска, перебивая друг друга, шумно обменивались впечатлениями, угощались привезенными деликатесами: салом, колбасой, консервами, домашней выпечкой. Сёмку угощали особенно щедро, словно испытывали перед ним вину за то, что не отстояли перед сукиным сыном Степановым, и все наперебой приглашали к спонтанно организованным столам. Он с удовольствием напробовался всех этих замечательных вкусностей и в конце концов почувствовал, что больше ни куска проглотить не сможет. Есть после нехитрого курсантского пайка хотелось всегда. На присылаемые от родителей скромные десять рублей много не нагуляешься – пять-шесть походов в местный буфет, и все. Так что поддержка друзей сильно порадовала Сёмку. Настроение не испортил даже появившийся позже всех Степанов.

Сержант разбудил Сёмку в два часа ночи, растряс крепкой рукой и приказал пройти в каптерку. Сёмка со сна вскочил, стал натягивать на себя форму, но Степанов каким-то необыкновенно ласковым тоном остановил:

– Да не одевайся. На минутку – разговор есть.

Семён почувствовал, как сильно от сержанта несло спиртным, перемешанным с луковым духом. Степанов лук употреблял практически вместо хлеба: что бы не попадало к нему в рот, исключая разве что пирожные, сопровождалось луковицей.

Сёмка, так и не надев форму, босиком, в трусах и майке, переступил порог каптерки. Старшина оставлял сержантам ключи от своего хозяйственного помещения на всякий случай – мало ли что может понадобиться в его отсутствие. Степанов усадил Сёмку на табуретку у стола, пододвинул к себе другую, сел напротив, совсем рядом. На столе водка, сало, аккуратно нарезанная домашняя колбаска, пирожки, – столько всякой еды, что у Сёмки, несмотря на вечернее хлебосольство, потекли слюнки. Степанов наполнил две граненые стопки, подержал обе в руках и, протягивая одну Шлосбергу, начал:

– Сёма, чего мы с тобой собачимся? Чего ты все ерепенишься? Вот и в отпуск не съездил. Ты дружи со мной, я плохого тебе не желаю.

Сёмка ошарашенно слушал эту небывалую лабуду и машинально принял протянутый Степановым стаканчик. Александр, не прерывая речи, освободившуюся руку положил Сёмке на колено, вначале вроде дружески похлопывая, а потом эта его здоровенная лапища поползла выше. Сёмка почувствовал не злость, а отвращение к этому большому куску мяса, и это в тот раз спасло Сашку. Сёмка вскочил, выплеснув водку в его красную рожу, а когда тот поднялся, нависнув над курсантом всеми своими двумя метрами гладкого крепкого тела, отступил на шаг и, разогнав в махе опущенную вниз правую руку, нанес внешней стороной кисти удар прямо в центр обширной сержантской груди, сконцентрировав всю силу этой живой плетки в момент соприкосновения с костью грудины. Степанов замер с полуоткрытым ртом, потеряв на мгновение способность дышать. Сёмка развернулся вправо и тут же, словно пружина, раскрутившись в обратную сторону, вначале левой рукой, повторив «плетку», махнул его по челюсти. Тут же вслед за этим, правой рукой, сжатой в кулак, попал точно в подбородок. Степанов отлетел к стеллажам с полотенцами, портянками и простынями, повалив на себя все это хозяйство, и затих.

Сёмка налил из графина в стакан воды и выплеснул всю Сашке в лицо. Тот пришел в себя, оглядел каптерку диким взглядом и, осознав происходящее, замахал руками:

– Ничего не было! Сёмка, всё забыли! Вали спать, и еще раз: все, все забудь! Мы ведь в расчете, согласен? Ничего не было!

Утром роту для проведения практических занятий вывезли на расположенный в двадцати километрах от училища аэродром. Повзводно развели к ангарам авиаремонтных мастерских. Сёмкин взвод выстроили в две шеренги лицом к ангару. Было холодно, и инструктор, проводивший вводную часть занятий, старался побыстрее ее закончить. Его было плохо слышно, потому что позади них на рулежку выкатили транспортный Ан-12, и техники стали прогревать двигатели. Винты гнали по бетонке белесую снежную пыль, и курсанты подняли воротники шинелей, защищаясь от колючего ветра. Степанов обходил строй с тыла, заставляя опускать воротники, и когда поравнялся с Сёмкой, стоящим во второй шеренге, зашептал, приблизившись вплотную:

– Вякнешь кому-нибудь, гаденыш, про наши с тобой дела – скажу, что ты, падла, сам меня домогался! – И со всей силы сдавил ему мочку уха.

Этот садистский прием – на морозе сдавить подмороженную ушную мякоть – был известен курсантам, как фирменная подлость от Сашки.

Слова ли, им произнесенные, или эта пронизывающая боль спустили курок судьбы Александра Степанова, уже не имело значения. Огненный шар взвился ввысь и опустился на его голову.

Инструктор вдруг перестал говорить и, глядя поверх курсантских голов, неуверенно поднял руку, будто призывая кого-то за их спинами обратить на него внимание, а потом заорал хрипло, срывая голос:

Стой, придурок, куда?!