Сэвилл [отрывок]

— Давай поднимемся на вершину, — сказал он, — и посмотрим, какой оттуда вид. — И, обернувшись назад, крикнул:

— С минуту назад там был человек. С ружьем, — мгновение спустя из-за кряжа донесся звук выстрела.

Добравшись до вершины кряжа, он подождал ее и, протянув ей руку, подтащил наверх последние несколько футов. По ту сторону кряжа тянулось узкое поле, а дальше, за ним, — полоска деревьев, спускавшаяся к озеру. Однако единственное, что было видно, это макушки деревьев, да глубокая, остроконечная лощина, по которой шла долина. Вдалеке, подобно синему пятну на бледном небе, выделялись очертания города.

— Похоже на один из итальянских пейзажей, — сказал он, имея в виду удивительную прозрачность воздуха. Даже леса исчезали вдали, растворяясь во все более бледных оттенках голубого цвета. — До города по меньшей мере восемь километров.

Они немного постояли на вершине кряжа, глядя назад, на тот путь, которым пришли. Внизу они увидели человека с ружьем — он шел по краю поля, посматривая на деревья.

— Лесные голуби. Вероятно, на них он охотится.

Из взведенного ружья показалось облачко дыма, а через несколько секунд прогремел выстрел.

— Вот еще одно из мужских занятий, я полагаю, — добавил он.

— Какое это? — Она издали посмотрела на него.

— Стрелять. Да ходить на войну — ответил он. — Это тоже входит в условия?

— Да, — сказала она. — Конечно.

Снизу, из леса долетел слабый звук топора. За спиной у них, от подножья кряжа простиралась холмистая равнина, кое-где нарушаемая шахтами и лесами. — Она тоже подернулась голубоватой дымкой, точно они смотрели в котлован озера.

— В этом смысле тебе должно быть трудно, — сказал он. — Я имею в виду такое деление мира, — добавил он.

— В каком смысле трудно? — спросила она, и глаза у нее повеселели.

— Даже если поглядеть на это, — сказал он, показывая на расстилавшуюся внизу картину. — Поля, форму которых определили мужчины и экономика, придуманная мужчинами. Работа, которую в основном выполняют мужчины. Изгороди, которые подстригают мужчины, железные дороги которые были спроектированы и построены мужчинами, для машин, которые изобрели мужчины. Шахты, где работают мужчины, давая топливо промышленности, которой управляют мужчины. Если разделить все надвое, этому, видно, конца не будет.

— А как еще на это смотреть? — спросила она. — Что женщине, просто стоять рядом со всем этим и ждать?

— Она не стоит и не ждет, — ответил он. — Она помогает это создавать.

Маргарет рассмеялась.

— Поразительно, как глубоко укоренились предрассудки. — Она направилась по тропинке, которая вела назад, к поросшей травой полянке.

Следом за ней стал спускаться и он. Когда он добрался до крошечной полянки, она уже свертывала клочья бумаги и укладывала сумки. Она прихватила с собой термос с апельсиновым соком и теперь вылила остатки в чашку — пусть он допьет.

— Это так чудно, — сказал он, наполовину смеясь.

— Что чудно? — В ее голосе, предупреждая его, послышалась угроза.

— Да перевернуть мир с ног на голову. Это вроде того, как если б вместо человеческих голов увидеть их ноги. Конечно, если б женщинам были органически присущи какие-то качества, те другие качества, про которые ты твердишь, они бы как-то проявились до этих пор.

— Разумеется, они как-то проявились, — сказала она. Только у них никогда не было ни экономической, ни нравственной свободы, чтобы сделать с этим что-нибудь.

— Не вижу, почему у них не было. — Он покачал головой. — В известном смысле у тебя и таких людей, как Марион или Одри, больше свободы, чем у меня.

— Чтоб делать что?

— Быть самими собой.

— Я этого не понимаю.

— С тех пор, как я что-то узнал, я только и делал, что выполнял приказания других. По обязанности получил образование; по обязанности выполнял физическую работу. Да я никогда, ни разу не сел — не мог сесть и подумать о том, что мне действительно хочется делать. Да я был вечно на взводе, точно заводная мышь, и как только завод кончался, появлялись родители или еще какое-нибудь начальство и заводили меня снова.

— Может, тебя и угнетают, — сказала она. — Только по-другому.

— Но я не стану из-за этого терзаться, вроде тебя. Я не стану все мазать одним цветом. — Все еще сжимая в руке чашку, которую она ему дала, он сделал неопределенный жест в воздухе. — Это все равно, что смотреть на жизнь одним глазом и проклинать всех, кто смотрит двумя. У тебя и таких девчонок, как ты, больше свободы, чем у меня когда-нибудь было.

Она рассмеялась, качая головой, встревоженная тем, что она в нем пробудила.

— Свобода быть тем, что уже за нас заранее решили. И ничего другого, разумеется. Призрачная свобода. А что до тебя, так ты можешь быть, кем захочешь. Ты даже можешь работать.

— Я не вижу в этом никакой свободы.

— Увидел бы, если б тебе было отказано в такой работе.

— Во всяком случае, не вижу, кто тут может что-то изменить, — сказал он.

— Поэтому-то ты не хочешь видеть, как кто-нибудь это изменит, — ответила она. — Тебе так удобно при теперешнем положении вещей.

— Мне удобно? — переспросил он.

Она засмеялась.