Северный ветер

— Как думаешь, Петя, живут там люди? — И, не дожидаясь ответа, сказал: — Живут. А мы не можем полететь к ним. Крылья еще не выросли. И не вырастут, покамест земные дела не расхлебаем: войны, притеснения, нужду и всякую такую муку. — Помолчал и добавил радостно: — А ведь недолго осталось ждать. Полетят на звезды люди. Ты должен застать. А я уж не застану: сковырнусь. Обидно, конечно... Недавно я прочитал сказку про великана, который держал на плечах небо. Прочитал и задумался над своей жизнью, над жизнью таких же, как и я, людей, которые честно отвели свой трудовой черед. Много хороших мыслей получилось у меня, а сейчас еще одна прибавилась. Мы, как тот великан, поддерживали плечами небо, чтобы наши дети или внуки жили вольными птицами и летали на звезды, коль захочется.

Григорий Игнатьевич замолчал и уткнул бороду в колени. На огород налетел ветер, потренькал листочками шалаша, скособочил шапку подсолнуха и увяз в густой щетине конопли.

Отец зябко передернул плечами и ушел в шалаш. Там он взбил подушку, лег на нее грудью и сказал:

— Может быть, это смешно, но старый больше думает о будущем, чем молодой, и больше верит в хорошее. Опыт, наверное, помогает. Сам когда-то во что-то не верил, а жизнь убедила. Поэтому и думаешь, что и вдругорядь убедит. Вот я и сказал: мы, пожилые, много о будущем думаем... Не о себе. О тех, кто за вами взрастет. Для этого я и здоровье отдал. Я и сейчас бы славный работник был... газ попортил да угольная шихта. Мало для нашего облегчения, для люковых, конструкторы думали, мало. Почитаешь в газетах: атомную электростанцию построили, самолеты изобрели — звук не догонит, станки такие придумали, что сами по чертежам работают, а у нас наверху коксовых печей все нет машины, чтобы люк открывала и закрывала, чтобы газ забирала в себя, а ты бы стоял в стороне и при помощи кнопок управлял.

Раньше, думая о Григории Игнатьевиче, Петр не мог вспомнить, когда отец размышлял над своей судьбой. Часто Петр приходил к заключению: «Папа просто работает и живет, однажды определив свое назначение». А сегодня Петр — так иногда он решал и прежде — сделал вывод, что отец наверняка размышлял обо всем, что происходило в его время, и, конечно, не забывал думать и о себе, но помалкивал об этом, должно быть считая, что так будет лучше для дела, которому отдает себя.

Петр залез в шалаш, лег, как и отец, грудью на подушку, и они вдвоем стали смотреть в треугольное отверстие лаза. Красная с кирпичным оттенком звезда ласково мигала им, как будто зазывала в гости и одновременно успокаивала: ничего, мол, скоро свидимся.

Григорий Игнатьевич повернулся на бок и зажмурил глаза, ощутив грозную боль в левом боку. Эта привычная боль вызывала у Григория Игнатьевича видение далекой, далекой волны. Обычно он отчетливо различал ее, и если она начинала двигаться, оттуда, издали, весь внутренне сжимался, словно она могла его захлестнуть. Однако ни разу эта воображаемая волна близко не подкатывала к нему, а теперешняя бешено неслась, увеличиваясь, чернея, клокоча.

Он было ощутил страх перед нею, но вдруг воспротивился своей боязни и лежал, слушая, как натягивается в нем боль, вызывающая жар в груди.

Глядя на отцову голову, переливавшуюся инеем, Петр вспомнил, как однажды нашел в лесу родник и долго брел вдоль него, застенчиво посверкивающего между, корнями, покрытыми палым листом, между голубыми пожарами незабудок и жилистыми ветками черемух, и, выйдя в долину, внезапно обнаружил просторное озеро. Подумал: видно, много родников сбегает в озеро, коль оно такое размашистое, но когда обошел вокруг, то убедился — всего-навсего один. После он рассказал о своем открытии Григорию Игнатьевичу. Тот весело тряхнул волосами и подтвердил:

— Правильно, сын. Иногда думаешь, ручеек-замухрышка перед тобой, а пойдешь дальше — озеро. Большое озеро.

Петр осторожно накрыл отца одеялом и вскоре, убаюканный монотонным скрипом коростеля, забылся.

Григорий Игнатьевич не почуял, как сын накрывал его одеялом. Ему казалось, что черная волна несет его в небо, к солнцу, комкастому, золотисто-красному, как свежеспеченный кокс.

Потом он ощутил, что ему жжет подошвы ног, и вдруг решил, что стоит в выходных, на кожаной подошве, ботинках наверху коксовой печи, и увидел под ногами знакомую кладку, по которой ветер мел угольную порошу.

Потом он подумал, что пришел сюда в последний раз, потому что уезжает с Петром, и тотчас начал пятиться от подлетевшего к лицу пламени. Не хотел дышать пламенем, но дышал, и пятился все тяжелей и спокойней.

 

1955 г.

Станислав Мелешин

ПЛАМЯ

Ванька Лопухов долго не мог уснуть. Злая кастелянша ругала кого-то, не пуская в общежитие, потом захлопнула дверь, и из кухни донесся пьяный голос: «Айда, ребята, чай пить!» Чай, наверное, понравился, и чаевники успокоились.

Лопухов закрыл глаза и увидел круги пламени, плывущие по воздуху вместе с конвейером, сине-темные глыбы чугунных болванок, длинную тяжелую вагу, которой он сегодня сбрасывал опоки, увидел куски спекшегося формовочного песка и вздрогнул. Болели руки, поясница, грудь.