Северный Удел

Рука очередного мертвеца, соскользнув, огладила мелкий вересковый цвет.

Небо. Солнце. Кровь моя, как хочется выбросить все из головы, все смерти, все убийства, «пустокровников» и силу, которая придет или не придет, и просто лежать, слушая шелест вереска, мельтешение жучков, басовитые пролеты шмелей.

Впрочем, это не я, это усталось думает за меня.

Ничего-ничего. Когда-то, во время царь-шторма на «Касатке» и влитой в меня Йожефом Чичкой кашасы, проблевавшемуся, мне тоже казалось, пропади все пропадом, чайки с их криками, соленый ветер, звенящие под брызгами ванты, не хочу, наглотался, оставьте, не трогайте меня, пусть качают и шумят волны, рвутся паруса, и сама Ночь Падения опускается на корабль — вот она, граница моих возможностей.

А через склянку я уже висел на фор-брам-рее и боролся с ветром за брамсель, грозящий сломать мачту.

Разве я изменился?

Ничуть. Давай, Бастель, давай. Ты рядом с разгадкой. А где-то рядом с тобой находится Ша-Лангхма, и тварь со своим кровником Мальцевым ждет-не дождется Шнурова. Ты же хочешь понять? Зря ты потерял все?

Оскольский с безымянным жандармом пронесли мимо Тимакова.

— А где этот… Ерема? — нагнал их мой вопрос.

— Вы ему висок проломили.

— Зоэль не трогайте пока.

Оскольский кивнул.

Я порылся в карманах Шнурова и выловил несколько коротеньких патронов для своего пистолета. Переломил «Гром заката», зарядил оба ствола.

Палец. Игла.

Жилки вяло проникли в густеющую кровь мертвеца.

Штурм поместья. Шнуров прячется от стрельбы за холмиком у ворот, у крашенной будки, где мне впервые встретился Штальброк, там же, усевшись за раскладным столиком, рассматривает какие-то бумаги Мальцев. Свет лампы над ним тускл. Мальцев щурится.

Рядом с ним неподвижно стоят трое. Темнеет карета, стащенная с дороги в кусты. Отблески костров ложатся вокруг.

«Смотрите-ка! — восклицает Мальцев, щелкая ногтем по одному из листков. — К нам пожаловал Егор-Огол Муханов, целый штабс-капитан. Не спит Тайное».

«Мы чуть не проспали», — цедит Шнуров.

«Ну, было бы удивительно, если б за восемь месяцев Терст не напал на наш след. Тем более, что счет „пустых“ перевалил за сотню. Контролировать тяжело, того и гляди сорвутся на ком-нибудь достаточно высокой крови, а уж прятать… — Мальцев давит усмешку. — Впрочем, все это уже не имеет значения, мой друг. Мы побеждаем, слышите? Стреляют значительно реже. Скоро и нам идти».

«Ну, да», — соглашается Шнуров.

Ноги несут его в низинку, руки загибают ветки осинок, в темноте проглядывает огонек, а затем открывается полянка. Там копают яму, четыре мертвеца — три жандарма, один — в простом крестьянском — лежат у ямы рядком.

Шнуров сплевывает…

Жилки расщепили картинку, проникли глубже. День, два, неделю назад? Высветилась простая бревенчатая изба с низкими окошками, чистый стол посередине, лавка, осколок зеркала на подоконнике. За окном — наливающееся светом утро.

Шнуров смотрит наружу, на грядки, подходящие в самой избе, на стрелки лука, уже изрядно пожелтевшие.

Из закутка в глубине появляется Мальцев, ставит на лавку непременный саквояж.

«Ну, что, мой друг, — спрашивает он, — приступим? Вы готовы?».

«Готов», — кивает Шнуров.

Мальцев закатывает рукава дорогой сорочки, скрипучими половицами шагает к двери и, приоткрыв ее, высовывает в щель голову.

«Заводите».

Подталкиваемый «пустыми» в избу несмело заходит белобрысый мальчишка лет двенадцати, испуганный, озирающийся, в большой, видимо, отцовской рубахе и в портках с обтрепавшимися штанинами.

«У-у, брат, — подхватывает его Мальцев, — что-то ты совсем бледный. Страшно что ли?»

«Вы ж меня резать будете», — хрипло отзывается мальчишка.

«Тю, — смеется Мальцев, — брехня какая. В медицинских кругах это зовется операцией. Ты же хочешь стать сильным?»

Мальчишка судорожно выдыхает.

«Хочу».

«Тогда снимай рубаху и забирайся на стол».

«Ложиться?»

«Да, на спину».

Пока мальчишка стаскивает через голову свою одежку и, запрыгнув на столешницу, умащивается на выскобленных до белизны досках, Мальцев деловито копается в саквояже. На приступке перед Шнуровым появляются закупоренная клемансина, длинная игла, больше похожая на шило, чистая тряпица, чашка и скальпель.

Шнуров берет иглу.

«Колоть?»

«Нет, погоди, — Мальцев подвигает чашку, свет из окошка заглядывает на ее стенки, исписанные непонятными символами. — Не стоит ангажировать пальцы. Бери выше к локтю».

«Холодно», — хнычет мальчишка.

Шнуров колет предплечье.

Капля крови стекает в чашку. За ним колет Мальцев. Он смешивает капли иглой.

«Мальчишка-то чистый?» — спрашивает Шнуров.

«Вроде смотрел — без примесей. Итак…»

Мальцев гримасничает, резко поводит головой — сейчас им управляет хозяин. Какие-то секунды в мир светят белки глаз.

Клемансина лишается пробки, под Мальцевский голос в чашку течет вязкая прозрачная жидкость. Разобрать слова не получается. Проскальзывает вроде «ишмаа», еще несколько древних слов, но все они исковерканы и звучат непривычно.

Ишмаа — как исма.

Капли крови растворяются в жидкости без следа. Мальцев встает. В одной руке чашка, в другой — скальпель.