Северный крест

Ира, дѣва пришлая, свободная дѣвушка критская, родомъ изъ дикаго народа, впослѣдствіи ставшаго всѣмъ извѣстными греками, изъ Ахейской земли, многогорной и юной, суровой, шла по лугамъ критскимъ, по неогляднымъ «землямъ добрыхъ» (какъ тогда говорили о Критѣ сами критяне, которые, впрочемъ, всегда лгутъ, какъ увѣряетъ насъ Эпименидъ-старецъ), погруженная въ печали, нѣжно-опаленная дыханьемъ Іюлія Іюньевича, и грустно было лицо ея; вѣтеръ развѣвалъ непокорно-вьющіяся, роскошно-густыя ея кудри, подобныя шерсти лучшаго барана изъ царской кошары; огромные, льдяные, но вмѣстѣ съ тѣмъ и внемлющіе всему глаза ея были словно по-куриному широко отверсты; они уже не удивлялись всему что ни есть, но были они еще полны желаній и мечтъ: о жизни новой. День былъ прекрасенъ, божественъ: воля, раздолье! – Безмятежный Критъ, обитель красы юга; покой безмолвный – какъ пустыня. О, этѣ золотящіяся, точно колышемая нива, критскія дали, овѣваемыя поцѣлуями природы: морскими вѣтрами, безсмертно-юными и вѣчно-свѣжими, – чаекъ лётъ да мѣрное торжественно-величавое пѣнье неумолимаго моря – любимѣйшая изъ пѣсенъ Солнца; того и гляди – заслушается сей пѣснею не устающее вседневно бросать прямые лучи, свѣтящее въ полною силу Свѣтило, и безъ того предолго гостящее на небосводѣ въ безконечно-яркіе тѣ дни, – да забудетъ вовремя окунуться за окоемъ, гдѣ ширь небесная сливается съ ширью земною…О, это небо: не небо, но безкрайняя пустыня неба; воленъ аэръ на Критѣ и широка душа. На тверди небесной ни облачка, полною грудью дышало всё живое, а луга упирались въ бросавшіе длинныя, властныя тѣни дерева да кусты, полные дивной тайны и нѣги: оливковые да виноградные, о коихъ знавали и въ ту пору по всему Средиземноморью; были тѣ не всегда нѣжно цѣлуемыя вѣтрами дерева подлинными царями да царицами Солнцемъ обильнаго Крита. Золото листвы ихъ слѣпило глаза, и были листья ихъ – какъ луны. Вдали виднѣлся и кипарисъ: священное древо. Луговыя благоуханія обволакивали всё болѣе и болѣе хмелѣвшую Иру, купавшуюся въ нихъ подобно птицѣ, разсѣкающей, рѣжущей эѳиръ въ жестѣ восторга. Подобно тому какъ гады морскіе рѣзали твердь водную, ласточки, рѣзвясь, темными вздрагивающими крестами безпорядочно прорѣзали, словно купаясь въ мрѣющихъ аэрахъ, необъятную твердь небесную, то нисходя до самой тверди земной, то уносясь въ безпредѣльныя выси, къ нѣдрамъ небесъ. Исполненныя визгливаго восторга созданія природы вносили иное измѣренье къ видамъ критскимъ, обогащая ихъ не только молніеносною хаотичностью движеній, но и своими криками. Была зрима и одиноко зависшая въ аэрахъ нѣкая хищная птица, медленно кружащая вкругъ точки незримой, мѣняющей, однако, мѣстоположеніе свое въ пространствѣ. Но вотъ уже и она скрылась изъ виду, пропала въ безконечности небесъ – мѣрный взмахъ крыла подымалъ её всё выше. – Всюду біеніе жизни, и всё зыблемо въ зыбь: полнотою жизни. Вотъ откуда ліетъ себя воля критская, вотъ сердце Крита; пусть говорятъ, державный Кноссъ – сердце его: стоитъ лишь взглянуть на пространства сiи, чтобы отдать и свое сердце подлинному сердцу Крита.

Но лишь отрѣшившійся отъ чувственнаго возмогъ бы осознать: за внѣшнею безбрежною безпорядочностью природы скрывается внутренняя ея мѣрность, которую можно принимать, её познавая или же въ ней растворяясь, а можно – ея отвращаться, ею тяготясь. Поверхъ поверхности – красокъ и формъ – таилися смыслы, слагающіе сущность. И мѣрность была однимъ изъ нихъ. – Природа молилась создавшему: пѣньемъ птицъ, игривымъ вѣтромъ, шумомъ волнъ морскихъ, шелестомъ листьевъ, теченьемъ рѣдкихъ облакъ.

Подходя къ родному селенію, съ Ирой завела бесѣду казалось бы одна изъ тѣхъ непримѣчательныхъ и малоотличныхъ межъ собою критскихъ матушекъ, которыхъ можно было встрѣтить въ любой изъ критскихъ деревушекъ, въ которыхъ онѣ если и не царицы, то управительницы и люди почитаемые на селѣ, отъ которыхъ немногое да зависитъ; та, знаете ли, середина, гдѣ рождается пошлость, а, родившись, царствуетъ: та пошлость, что сперва отрицаетъ, а послѣ срѣзаетъ всѣ вершины, случись этимъ вершинамъ быть не дольними, а, скажемъ, горними, не здѣшними, а тамошними; та пошлость, которая родомъ изъ царства количества и знать не желающая о царствѣ качества. Эта же критская матушка, женщина зрѣлыхъ лѣтъ, одѣтая если и не въ колоколоподобную юбку съ преузкой таліей и преглубокимъ декольте (подобалась она только жрицамъ и придворнымъ дамамъ: женщинамъ высшаго свѣта), то одѣтую всё же въ одежды не безъ намека на колоколоподобность, узость таліи и декольте (какъ знакъ ея достоинства), – отличалася отъ прочихъ не только болтливостью неуемной, которая была въ частности слѣдствіемъ ея любопытства, и спѣшностью говора, что вообще не было свойственно людямъ тѣхъ, крайне отдаленныхъ отъ насъ эпохъ, невозвратимыхъ, но и близостью къ одному изъ критскихъ дворцовъ, гдѣ порою видѣлась и со знатью. Стоитъ ли удивляться, что она и начала разговоръ, только завидѣвъ дѣву младую:

– Почто рыдаеши? Почто сердцемъ кручинишься, радость моя?