Северный крест

   — Миллер умеет работать, но не умеет отстаивать наши позиции (хотя совсем недавно Врангель придерживался совсем иной точки зрения) — ни перед французским военным руководством, ни перед великим князем Николаем Николаевичем... Я не знаю, как быть. Отстранить Евгения Карловича от работы — значит дать громадный козырь врагам, они не упустят этой возможности и обязательно воспользуются ею, не отстранять — мне обеспечено воспаление печени, после чего я сам буду вынужден отстраниться от работы и выбыть из строя. Что делать, Павел Николаевич, а?

Вот такая интересная коллизия сложилась в руководстве русского воинства, оказавшегося за рубежом.

Параллельно с работой у Миллера прапорщик Глотов начал сотрудничать с русской газетой «Возрождение». Её решили издавать — но ещё не выпустили ни одного номера — академик Струве, философ, экономист, историк и вообще очень образованный человек, и Гукасов[31] — богатый нефтяник, отчаянный консерватор. Надо заметить, что эмигрантские газеты в Париже в ту пору возникали очень часто, но ещё чаще исчезали, лишённые средств, они ныряли на дно и никогда больше не всплывали.

Через полгода, кстати, самыми приметными сделались три газеты — «Возрождение», «Последние новости», выпускавшиеся несколько лет, издателем которых был Милюков и, соответственно, партия кадетов, а также «Дни» Керенского и стоящих за ним эсеров.

Первое задание, которое Глотов получил для будущего издания, — взять интервью у великого Шаляпина. Глотов видел его в театре Елисейских Полей — точнее, слышал, но Шаляпин — это было нечто гораздо большее, его нельзя просто слышать, нельзя просто видеть, его надо воспринимать всем естеством, целиком, всей натурой, вот ведь как, — Митя был потрясён... Как величественно умирал на этой сцене царь Борис! Глотов несколько дней ходил после спектакля ошарашенный и очень жалел, что с ним в театре не было Анечки Бойченко — Миллер отправил её в командировку в Сербию.

И вот он у Шаляпина в квартире. Квартира у великого певца — огромная, очень богатая, на стенах много картин. Помимо работ старых мастеров, около десятка портретов самого Шаляпина — кисти Коровина, Серова, Кустодиева, на полу расстелен роскошный персидский ковёр гигантского размера, в углах кабинета стоят огромные фарфоровые вазы.

Глотов хлопал глазами и не верил тому, что видел, ему даже хотелось ущипнуть себя — действительно ли он находится в. квартире Шаляпина или нет.

Шаляпин уселся в глубокое кресло и теперь угрюмо посматривал на посетителя. Лицо певца было тяжёлым, кожа на щеках имела нездоровый серый вид.

— Ну, молодой человек, спрашивайте, — предложил он, — что вы от меня хотите?

Прапорщик молчал — он не мог пересилить робость, появившуюся в нём. Глотов слышал в штабе, что Шаляпин в Париже здорово пьёт — делает это втихую, скрытно от жены и дочерей, а жена, говорят, раз в три-четыре дня целиком «шерстит» квартиру, проверяет — не спрятана ли где бутылка? Возможно, поэтому лицо у Шаляпина было таким болезненным.

На стене в кабинете висели величественные часы, больше похожие на буфет с посудой, чем на хрупкий механизм, показывающий время. Ход у них был гулким, бой — рокочущим, басовитые часы эти были похожи на самого Шаляпина.

Шаляпин молча побарабанил пальцами по поверхности большого письменного стола, отвёл усталые глаза в сторону, посмотрел на настенные часы, потом взял со стола большую золотую луковицу, щёлкнул крышкой, посмотрел, сколько времени показывают стрелки на луковице.

   — Молодой человек, вы играете в беллот? — неожиданно спросил он у Глотова.

   — Нет.

   — Жаль, — Шаляпин вздохнул, — очень нужная игра.

Именно так и сказал — «нужная игра». Беллот был сродни русскому «дураку», игрой такой же непритязательной, плоской, хотя и занятной, назвать её «нужной» можно было лишь с большой натяжкой. На Митином лбу собрались вопросительные морщины; поинтересоваться же у великого человека, в чём нужность простой карточной игры, он не смел, всё понял и, усмехнувшись, печально пояснил:

   — Отвлекает от мыслей о России. Тоски бывает меньше.

Шаляпин был болен той же болезнью, что и многие эмигранты, — тосковал по Родине, только вот бороться с этой болезнью ему было гораздо труднее, чем другим.

Несмотря на барские замашки и высокомерный вид, этот человек не был ни барином, ни спесивым зазнайкой — он был обычным русским мужиком со всеми присущими русскому мужику слабостями и сильными сторонами, с болью, маятой и очень нежной душой и никак не мог справиться с ностальгией.

   — Россию, Фёдор Иванович, вспоминаете часто? — спросил Митя.

   — Каждый день, каждый час, каждую минуту, — признался Шаляпин, крупное лицо его дрогнуло, и он тяжело вздохнул. Глотов понял: вот потому-то, что Россия не отпускала его, Шаляпин и пил. — Спросите меня, молодой человек, счастлив ли я на чужбине? — Шаляпин вновь вздохнул, задержал взгляд на настенных часах и ответил, не дожидаясь, когда гость подаст голос: — Нет, нет и ещё раз нет.

   — Почему? — осмелился спросить Митя.

   — У меня нет ни зрителей, ни слушателей, — горьким тоном произнёс певец.