Сев

- Да. Но иногда публика не смеялась, и тогда он из-за этого плакал. В последнее время она очень часто не смеялась, и он приходил домой совсем убитый. Папа не такой, как все. Люди, которые не знали его так хорошо, как я, и не любили его так сильно, как я, иногда думали, что он немножко сумасшедший. Случалось, они зло шутили над ним; но они не знали, как он страдает от их шуток, это видела только я, когда мы оставались одни. Он очень застенчивый, а они этого не понимали.

- А ты была ему утешением во всех его горестях?

Она кивнула - слезы текли у нее по щекам.

- Надеюсь, что да, и папа всегда так говорил. Он стал такой робкий, боязливый, считал себя несчастным, слабым, беспомощным неучем (он сам постоянно твердил это). Вот потому-то он и хотел, чтобы я непременно многому выучилась и чтобы я выросла не такая, как он.

Я часто читала ему вслух, это как-то подбадривало его, и он очень любил слушать. Книги я читала нехорошие - мне теперь нельзя говорить о них, - но мы не знали, что они приносят вред.

- А ему они нравились? - спросила Луиза, не сводя испытующих глаз с лица Сесси.

- Ах, очень нравились! И сколько раз они удерживали его от того, что в самом деле могло повредить ему. И много было вечеров, когда он забывал о всех своих бедах и думал только о том, позволит ли султан Шахразаде рассказывать дальше *, или велит отрубить ей голову раньше, чем она кончит.

- И отец твой всегда был добрый? До самого последнего дня? - спросила Луиза, в нарушение строгого запрета явно раздумывая над рассказом Сесси.

- Всегда, всегда! - отвечала Сесси, стискивая руки. - И сказать вам не могу, до чего он был добрый. Я видела его сердитым только один раз, и то он рассердился не на меня, а на Весельчака. Весельчак... - она шепотом сообщила убийственный факт, - это дрессированная собака.

- А почему он рассердился на собаку? - спросила Луиза.

- Они воротилась домой после представления, а потом папа велел ей прыгнуть на спинки двух стульев и стоять так - это один из ее номеров. Она глянула на него и не сразу послушалась. В тот вечер у папы ничего не выходило, и публика была очень недовольна. Он закричал, что даже собака знает, что он уже ни на что не годен, и не имеет к нему жалости. Потом он начал бить собаку, а я испугалась и говорю: "Папа, папа, не бей ее, она же так тебя любит! Папа, ради бога, перестань!" Тогда он перестал ее бить, но она была вся в крови, и папа лег на пол и заплакал, а собаку прижал к себе, и она лизала ему лицо.

Тут Сесси разрыдалась, и Луиза, подойдя к ней, поцеловала ее, взяла за руку и села подле нее.

- Доскажи теперь, Сесси, как отец оставил тебя. Я так много у тебя выспросила, что уж расскажи все до конца. Если это дурно, то виновата я, а не ты.

- Вот как это было, мисс Луиза, - начала Сесси, прижимая ладони к мокрым от слез глазам: - Я пришла домой из школы, а папа тоже только что передо мной воротился из цирка. И вижу, сидит он у самого огня и раскачивается, будто у него что болит. Я и говорю: "Папа, ты ушибся?" (это случалось с ним, да и со всеми в цирке); а он говорит: "Немножко, дорогая". А потом я подошла поближе и нагнулась к нему, и вижу, что он плачет. Я стала утешать его, а он прячет от меня лицо, весь дрожит и только повторяет: "Дорогая моя! Радость моя!"

Тут в комнату ленивой походкой вошел Том и посмотрел на девочек равнодушным взглядом, красноречиво говорившим о полном отсутствии интереса ко всему на свете, кроме собственной персоны; но и та в настоящую минуту, видимо, мало занимала его.

- Я просила Сесси рассказать мне кое о чем, - обратилась к нему Луиза. - Ты можешь остаться. Но помолчи минутку, не мешай нам, хорошо, Том?

- Пожалуйста! - сказал Том. - Я только зашел сказать, что отец привел старика Баундерби, и я хочу, чтобы ты вышла в гостиную. Потому что, если ты выйдешь, он непременно позовет меня обедать. А не выйдешь, ни за что не позовет.

- Сейчас приду.

- Я подожду тебя для верности.

Сесси продолжала, понизив голос:

- Под конец папа сказал, что он опять не угодил публике, и что теперь всегда так, и что он пропащий человек, и мне без него было бы куда лучше. Я говорила ему все самые ласковые слова, какие только приходили мне на ум; и он как будто успокоился, а я стала рассказывать про школу, про все, что мы делали и чему нас учили. Когда больше рассказывать было нечего, он обнял меня и долго целовал. Потом он попросил меня сходить за примочкой, которой он всегда лечил ушибы, и велел купить ее в самой лучшей аптеке, - а это в другом конце города; потом он опять поцеловал меня; и я ушла. Я уже спустилась с лестницы, но опять поднялась наверх, чтобы еще раз взглянуть на него, и спросила: "Папочка, можно, я возьму с собой Весельчака?" А он покачал головой и говорит: "Нет, Сесси, нет, родная. Ничего не бери с собой, что заведомо мое". Я ушла, а он остался сидеть у огня. Вот тут-то, должно быть, ему, бедному, и подумалось, что ради меня ему лучше уйти, потому что, когда я принесла лекарство, его уже не было.

- Послушай, Лу! Не прозевай старика Баундерби! - напомнил Том.