Сетевые публикации

Мория побеждает мир простейшим способом: она расчленяет знания, она дробит представление о мире на множество мелких представлений, полу-знаний, четверть-знаний, она подменяет мировоззрение — свободными взглядами. В дальнейшем, когда вместо мировоззрения у человека имеется веер свободных взглядов на то и на это, в каждом из этих мелких свободных взглядов и взглядиков, Глупость показывает относительность верха и низа, переворачивает понятие в удобном для употребления ракурсе — это осуществляется ради сиюминутного удобства и свободы.

Собственно ровно эту же самую процедуру проделывает Жак Деррида — философия пост-модерна, разрушая категориальный тип рассуждения, следует рецептам, описанным Эразмом.

Так образуется феномен свободного гражданина, оперирующего малыми знаниями и не имеющего желания малые знания сопрягать ни в чем ином, кроме как в понятии «свобода». Этот гомункулус современного мира, дитя Свободы и Мории — считается достижением Запада; иногда сравнивают высказывания Гегеля о самопознании мирового духа, случившегося во время Наполеоновских войн, — с высказываниями современных мыслителей о конце истории. Разумеется, сравнение некорректно: свобода для Гегеля отнюдь не цель развития, категориальность мироздания для него безусловна.

Вообще, сегодняшний субъект истории (мориево чадо) есть существо прямо оппозиционное тому типу человека, который мы называем «человек возрождения».

Человек Возрождения — это не просто тот человек, который одновременно умеет слагать стихи, знает философию, историю, может рисовать и музицировать — это прежде всего тот, кто данные знания сопрягает. Знание (для Возрождения, или для Платона) это объединение, сопряжение малых умений и малых представлений. Не разъединение профессии врача — на ухо-горло-нос и ортопедию, но объединение всех частных позицию в одну общую. Человек Возрождения — это тот, кто хочет срастить малые величины, знание для него — это соединение.

Прибавьте к общей сумме еще и христианство — поскольку Возрождение есть не просто собирание античных знаний в единое представление о мире, но и сопряжение этого общего знания с моралью христианства. В этом, собственно говоря, и есть смысл неоплатонизма — в обозначении такого эйдоса, который морален (и потому благ), а не просто благ (и потому морален).

В связи с этим, свобода человека Возрождения не может рассматриваться как индивидуальный феномен бытия — но свобода понимается лишь как совокупность свободных воль многих. (Об этом у Эразма есть отдельный трактат, кстати говоря.)

Все это я говорю к тому, что анализ произведения Франсуа Рабле «Гаргантюя и Пантагрюэль» должен принимать единство дисциплин и знания как непременное условие разговора. Принцип Рабле — это не переворачивание Низа и Верха, но единое и нерасторжимое пространство бытия верха и низа. Не было никакой карнавальной эстетики, ее просто не существовало — но было единое знание о небе и земле, Афродита Урания и Афродита Пандемос — суть единая, они просто явлены нашему взгляду и опыту порознь. Христианский феномен нераздельного слияния сущностей Троицы и платоновское единение Афродиты Небесной и Афродиты Земной — требуют одного и того же умственного усилия для понимания, это та же самая мысль. Мысль необходимая для понимания того, как устроено единство мира. Про это — именно про это и не про что иное — и написан роман Рабле.

В этом смысле полемика М. Бахтина и А. Лосева по поводу вульгаризмов книги Рабле — осталась лишь полемикой между Бахтиным и Лосевым, а сам Рабле в ней участия вовсе не принял. Алексей Федорович разгромил представление Бахтина о карнавальной культуре в романе, как о профанирующей божественный замысел, осмеял ренессансную эстетику Рабле как вульгарную, — осмеял именно потому что Бахтин эту «низовую» эстетику противопоставил идеологии монастырей. Спор верующего Лосева с неверующим Бахтиным породил миллион малых взглядов и взглядиков на Ренессанс, и на Рабле в частности, спор собрал сторонников одной версии и адептов другой. Сотни «мориевых чад» истово боролись за карнавальную культуру, как условие свободы и против регламента монастырской идеологии — борются и теперь, причем полагают, что борются за ренессансную свободу — но к Рабле и к его книге этот спор не относится никак.

Собственно, анализ произведенный Бахтиным и ответ Лосева и не могли быть полными — оттого, что книга Рабле представляет единый компендиум знаний (как и книга Данте, например) и разьять ее на фрагменты значит убить и не понять. Вне знания живописи прочесть книгу (не то что понять — а лишь прочесть) нереально. Знания для Рабле были слитны, соединены в одно целое, нерасторжимое целое, неслиянно нераздельное — и зрительность этих знаний для человека Ренессанса есть само собой разумеющаяся вещь.