Сеть Алисы

Это и впрямь напоминало живопись Ренуара. Я закрывала глаза, и перед внутренним взором возникала размытая картинка одного долгого лета: узкие извилистые улочки, огромный несуразный дом, старые номера «Фигаро» на истертых диванах, забитый хламом чердак, пылинки в солнечном луче, пробившемся сквозь мутное стекло оранжереи.

– Кузина Роза Фурнье… – я почувствовала закипавшие слезы – …была мне как родная сестра. Хоть на два года старше, она не чуралась меня. Мы всем делились, все друг другу рассказывали.

Две девочки в зазелененных травою платьях играют в пятнашки, лазают по деревьям, дерутся с кузенами. Вот они постарше: у Розы намечается грудь, я – все та же нескладеха с ободранными коленками, мы обе подпеваем джазовым пластинкам и обе смешно влюблены в Эррола Флинна. Розины проказы одна чуднее другой, но она, как львица, защищает меня, свою преданную тень, когда в результате ее затей я попадаю в неприятности. Вот и сейчас я слышу ее голос, как будто она здесь, в этой гостиной: «Спрячься в моей комнате, Чарли, я зашью твое платье, прежде чем мать обнаружит дырку. Зря я потащила тебя на эти скалы…»

– Не реви, пожалуйста, – сказала Эва Гардинер. – Терпеть не могу плакс.

– Я тоже. – За все это время я, омертвевшая, не проронила ни слезинки, но сейчас глаза пекло. – Последний раз я видела Розу летом тридцать девятого. Тогда все всполошились из-за Германии – все, кроме нас. Каждый день тайком удирать в кино для нас было гораздо важнее каких-то германских событий. Потом я вернулась в Штаты, и тут захватили Польшу. Мои родители хотели, чтобы Розина семья перебралась в Америку, но они всё мешкали… (Мать ее говорила, что слишком слаба для такого путешествия.) Пока собирались, Франция пала.

Эва снова отхлебнула виски, глаза ее под нависшими веками смотрели немигающе. Я глубоко затянулась сигаретой.

– Приходили письма. У Розиного отца, видного промышленника, были связи, поэтому иногда удавалось перекинуться весточкой. Роза ничуть не унывала, все говорила о том, когда мы снова увидимся. Но мы-то знали, что там творится: свастики над Парижем, людей увозят в грузовиках, и никто их больше не видит. В письмах я спрашивала, вправду ли с ней все хорошо, и она отвечала, да, полный порядок, однако…

Весной сорок третьего мы обменялись фотографиями – ведь столько не виделись. Семнадцатилетняя Роза, такая красивая, стояла в зазывной позе и ухмылялась в объектив. Эту фотографию, потрескавшуюся, с измятыми уголками, я носила в своем портмоне.

– В последнем письме Роза поведала, что втихомолку встречается с парнем. Это ужасно здорово, написала она. – Я судорожно вздохнула. – Письмо пришло в начале сорок третьего, и потом уже не было никаких вестей ни о Розе, ни о ее семье.

Эва меня разглядывала, ее истрепанное жизнью лицо казалось маской, не выражавшей ни сочувствия, ни презрения, ни даже безразличия.

Сигарета моя почти догорела. Напоследок затянувшись, я загасила ее в блюдце, полном окурков.

– Я понимала, что отсутствие писем ни о чем не говорит. В военное время почта работает скверно. Нужно дождаться конца войны, и переписка возобновится. Но война закончилась и… ничего.

Молчание. Вот уж не думала, что будет так тяжело об этом говорить.

– Мы навели справки. Через целую вечность пришел ответ. Дядя погиб в сорок четвертом – его застрелили, когда на черном рынке он пытался достать лекарство для больной жены. Два Розиных брата погибли под бомбежкой в конце сорок третьего. Тетушка уцелела, мать звала ее жить с нами, но она отказалась и заточила себя в руанском доме. А Роза…

Я сглотнула. Вот она пробирается сквозь зеленое марево листвы. Бранится по-французски, расчесывает щеткой непослушные кудри. Вот она в прованском кафе в тот самый счастливый день моей жизни…

– Роза исчезла. В сорок третьем она ушла от родных. Почему, я так и не знаю. С тех пор о ней ни слуху ни духу. Мой отец делал запросы, но – ничего. Тупик.

– В войну это не редкость, – сказала Эва. Я так долго говорила одна, что уже подзабыла, какой у нее скрипучий голос. – Куча народу сгинула. Неужели ты думаешь, она жива? Уж два года, как закончилась с-сволочная война.

Я стиснула зубы. Мои родители давно решили, что военное лихолетье вычеркнуло Розу из числа живых, и, скорее всего, были правы, но…

– Мы не знаем наверняка.

Эва закатила глаза:

– Только не говори, что ты бы почувствовала, если б ее не было в живых.

– Можете не верить. Просто помогите.

– Чем? Я-то здесь каким б-боком?

– Последний запрос отец направил в Лондон – вдруг Роза перебралась сюда? Тут был отдел, занимавшийся поиском беженцев. – Я глубоко вдохнула. – Вы в нем работали.

– В сорок пятом и сорок шестом. – Эва плеснула виски в чашку. – В прошлое Рождество меня оттуда поперли.

– За что?

– Наверное, за то, что на работу приходила поддатая. Или за то, что начальницу обозвала «злобной старой мандой».

Я невольно поежилась, поскольку не привыкла к грязной брани, тем более из уст женщины.