Сесиль

Взяв листок из ее рук, Фернанда отдала его принцу, затем, повернувшись к застывшей на месте Корнелии, спросила:

— В чем дело, чего вы ждете?

— Прошу прощения, — ответила горничная, — но там пришла особа, которая желает поговорить с вами.

Слова горничной сопровождались красноречивыми взглядами, адресованными госпоже и, казалось, говорившими: «Будьте покойны, я знаю, что делаю».

— Еще один красивый молодой человек? — спросила Фернанда.

— О нет, сударыня. На этот раз бедная девушка, и такая печальная: судя по всему, у нее какое-то горе.

— Как ее зовут?

— Сесиль.

— Сесиль, а дальше?

— Просто Сесиль.

— Похоже, сегодня день одних имен, — заметил принц.

— А что ей нужно?

— Она хочет показать одну вещь, которая, я уверена, понравится вам. Сначала я сказала ей, что ничего не выйдет, ведь госпоже приходится сейчас экономить, но она так настаивала, бедняжка, что у меня не хватило духу отослать ее. Я велела ей подождать, сказав, что если вы сочтете возможным, то примете ее; тогда она смиренно села в уголок и теперь, с картонкой на коленях, ждет вашего соизволения!

— Ваше императорское высочество не возражает? — спросила Фернанда.

— Разумеется, нет! — ответил принц. — К тому же я буду очень рад увидеть эту девушку, а главное, полюбоваться тем, что скрывается в картонке, которую она так скромно держит на коленях.

— В таком случае пригласите ее, — сказала Фернанда.

Корнелия тотчас вышла и через минуту вернулась, доложив о мадемуазель Сесиль; та появилась вслед за Корнелией.

То была красивая девушка лет девятнадцати, с белокурыми волосами, матовым цветом кожи, большими голубыми глазами и тонкой, как тростинка, талией; она была в глубоком трауре, вся в черном, без единого украшения на платье или на чепце того же цвета, на щеках ее разлилась бледность, а глаза покраснели; видно было, что она много страдала и много плакала.

По описанию желавшей говорить с ней особы, сделанному Корнелией, Фернанда сначала подумала, что перед ней предстанет какая-нибудь работница, которой поручено разносить по городу образчики товара, но, едва взглянув на эту печальную и строгую девушку, она поняла, что ошиблась.

Принц тоже с удивлением отметил целомудренное достоинство, сквозившее в каждой черте прекрасной страдалицы.

Сесиль молча остановилась в дверях.

— Пройдите, мадемуазель, — обратилась к ней Фернанда, — и соблаговолите сказать, чему я обязана удовольствием видеть вас.

— Сударыня, — отвечала Сесиль дрожащим голосом, в котором, однако, ощущалось больше скорби, чем страха, — в этой картонке лежит платье; я уже показывала его нескольким особам, но всякий раз требуемая цена превышала ту, что готовы были заплатить дамы, которым я его предлагала. Последняя из них, возвращая мне платье, даже сказала, что только королева может позволить себе такое, и тогда я пришла к вам, ведь вы королева.

Голос, произносивший все это, дрожал от волнения и в то же время был исполнен такой печали и достоинства, что удивление принца и Фернанды еще более усилилось, однако последние слова вызвали улыбку у прекрасной артистки.

— О да, королева, — согласилась она. — Но только от половины восьмого до десяти вечера, королева с театром вместо королевства, с картонными стенами вместо дворца и медным обручем вместо короны. И все-таки вы не ошиблись, придя сюда, ибо если я и мнимая королева, то здесь вы видите настоящего короля.

Девушка устремила на принца взор своих прекрасных голубых глаз, их выражение говорило о том, что она ровным счетом ничего не поняла из сказанного.

А Корнелия тем временем открыла картонку.

От восхищения Фернанда не могла удержать восторженного возгласа.

— О, какое чудесное платье! — воскликнула она, завладев им с жадным любопытством женщины, увидевшей шедевр прекрасного искусства; разложив его на кушетке, она просунула руку под ткань, чтобы лучше оценить тонкость муслина и красоту вышивки.

И в самом деле, даже в Нанси, краю чудес такого рода, возможно не видели ничего подобного этому платью, настолько покрытому вышивкой, что лишь кое-где проглядывал муслин, почти сплошь увитый причудливейшими стебельками, изящнейшими листиками, самыми изысканными цветами, когда-либо поражавшими завистливый взор дочери Евы; оно казалось не творением женских рук, а скорее уж капризом неведомой феи.

Даже принц, не слишком большой знаток таких шедевров, признал, что это платье — настоящее чудо, воплощение терпения и искуснейшего мастерства.

Фернанда несколько минут молча любовалась изящными узорами, а потом, повернувшись к Сесиль, спросила:

— А кто вышивал это платье?

— Я, сударыня, — отвечала Сесиль.

— Сколько же лет вы отдали этой работе?

— Два с половиной года, сударыня.

— Я так и думала: взгляните, принц, это вышивка гладью, а не на пяльцах, что придает вещи особую ценность. Два с половиной года: должно быть, вам пришлось очень много работать?

— День и ночь, сударыня.

— И вы проделали такую работу с целью продать платье?

— У меня была иная цель, сударыня.

— Я прекрасно понимаю, почему вам не удалось продать это платье, оно должно стоить целое состояние.