Сесиль

Сесиль не заставила просить себя и, не отказываясь, снова коснулась пальцами клавиш, и зазвучала одна из тех странных, мечтательных мелодий, какие у нее изливались порой, когда она садилась за инструмент; легкое движение педали, едва слышно отбивая такт, свидетельствовало о том, что наступила ночь; все шорохи земли смолкали один за другим: почти полную тишину, воцарившуюся затем, нарушал лишь шепот ручейка; но вот среди величайшего безмолвия тьмы взмывает песнь какой-то птицы, сладкоголосой, неведомой птицы — не славки, не соловья, но птицы, чей голос, словно отзвук небесных мелодий, рождался в сердце Сесиль и вобрал в себя все — надежду, любовь и мольбу.

Внимая звукам этой необычной симфонии, Анри уронил голову на ладони, а когда поднял ее, не подумав даже смахнуть дрожавшую на ресницах слезу, увидел Сесиль с откинутой назад головой и устремленным ввысь взглядом повлажневших глаз; Анри готов был броситься перед ней на колени, восторженно поклоняясь, словно Мадонне.

В эту минуту вернулись баронесса с герцогиней.

XII БОГ РАСПОЛАГАЕТ

Когда г-жа де Лорж и Анри де Сеннон уехали, когда маркиза ушла в свою комнату, а баронесса — в свою, когда Сесиль осталась, наконец, одна, ей показалось, что в ее жизни произошла огромная перемена.

А между тем, пытаясь отыскать эту перемену, она не находила и не могла определить ее.

Увы! В сердце бедной девочки поселилось чувство первой любви и, подобно первому лучу солнца, заставило явственно увидеть множество того, что было скрыто до той поры во тьме бесстрастия.

Прежде всего Сесиль показалось, будто ей не хватает воздуха; она вышла в сад. Надвигалась гроза; цветы сгибались на своих стеблях, словно и для них воздух стал слишком тяжел. Раньше Сесиль утешала их, сегодня она сама склонила голову на грудь, предчувствуя, видимо, приближение некой грозы.

Сесиль дважды обошла свои небольшие владения, присела под зеленым сводом, пытаясь внимать пению славки, заливавшейся в кустах сирени, но что-то вроде пелены отгораживало ее сознание от окружающих предметов, мысли не слушались ее; в ней появилось что-то неведомое, и оно думало за нее, пульс ее внезапно участился — она дрожала как в лихорадке.

Упало несколько крупных капель дождя, прогремел гром; Сесиль не услышала грома и не почувствовала дождя. Встревоженная мать окликнула ее, но голос матери она узнала, лишь когда та позвала ее во второй раз.

Войдя в гостиную и увидев на столе свой альбом и все еще открытое фортепьяно, Сесиль принялась рассматривать цветы, задерживаясь на тех самых страницах, которые они разглядывали вместе с Анри, и перебирать в памяти все, что она говорила молодому человеку и что молодой человек отвечал ей.

Затем она села за фортепьяно; пальцы ее опустились на те же клавиши, и снова полилась мелодичная фантазия, только еще более глубокая и грустная, чем первая.

Когда ее голос смолк и угасла последняя нота инструмента, Сесиль почувствовала на плече чью-то руку: то была рука ее матери.

Баронесса казалась бледнее обычного и улыбалась еще печальнее, чем всегда.

Сесиль вздрогнула; она подумала, что мать собирается говорить с ней об Анри.

Об Анри! Этот невольный испуг впервые так зримо высветил в ее сознании имя молодого человека; до тех пор что-то связанное с ним растворилось во всем, что ее окружало, бесплотное, словно пар, едва уловимое, будто аромат.

Итак, она подумала, что мать собирается говорить с ней об Анри.

Но она ошибалась: баронесса говорила лишь о том, что узнала от герцогини, а той доподлинно было известно, что у короля Людовика XVIII нет никакой надежды вернуться во Францию. Могущество Бонапарта возрастало с каждым днем, и он собирался употребить его в личных целях. Герцогиня, тесно связанная с домом графини д’Артуа, уже приняла более или менее твердое решение остаться за границей; баронессе следовало сделать то же самое.

Во время этой беседы не было сказано ни единого слова об Анри, а между тем Сесиль казалось, что каждое слово, произносимое матерью, имело к нему отношение.

Однако все сказанное матерью было связано с Эдуардом.

В самом деле, сказать Сесиль, что политические события по-прежнему обрекают на изгнание ее мать и бабушку, означало, что планы относительно союза с семейством Дюваль остаются в силе, ибо Сесиль теперь знала о финансовом положении баронессы и маркизы.

Потом г-жа де Марсийи добавила несколько слов по поводу собственного здоровья; тут Сесиль повернулась к матери, взглянула на нее и забыла обо всем на свете.

И действительно, то ли в результате жестоких забот, то ли по причине болезни, достигшей той стадии, когда быстрое ее развитие бросается в глаза, только баронесса, как мы уже говорили, страшно изменилась; она заметила, какое впечатление ее вид произвел на дочь, и печально улыбнулась.

Уронив голову на плечо матери, Сесиль заплакала, повторяя в глубине души, но не имея сил произнести это вслух:

— О да, да! Успокойтесь, матушка, я выйду замуж за Эдуарда.