Серж и поручик

Свет был на самом деле совсем не ярким, а очень сдержанным, приглушенным, просто после кромешной темноты резануло по глазам. Я постоял на месте некоторое время, приходя в себя, потом медленно пошёл в своё купе. И вдруг… опять замер на месте. Только сейчас я заметил, что это уже не мой вагон. Это был какой-то ретро-вагон, какие, наверное, бегали по железной дороге лет сто назад. Музей что ли? Может быть, этот вагон-музей прицепили к составу, а я, покурив, пошёл не в ту сторону? Но нет. До толчка, пока ещё был свет, я прошёл полвагона, и это был обычный вагон, не настолько я самоуглубился, чтобы этого не заметить. Значит, мой собственный вагон непостижимым образом трансформировался в это допотопное чудо. Отделка полностью из натурального дерева, изящные, не факт, что электрические светильники и занавески на окнах из такой плотной ткани, какую у нас давно уже не используют в вагонах. А вот и дверь в моё купе. Этот дубовый массив ни сколько не был похож на мою дверь, но это была третья дверь от проводника, то есть всё-таки моя.

Я всегда был авантюристом, всегда лез, куда нельзя и ни когда не боялся обнаружить нечто совершенно для себя неожиданное, так что я смело взялся за бронзовую ручку, открыл дверь и шагнул в купе. Купе было двухместным, с мягкими диванами. На одном из них сидел… белогвардейский поручик. «Кино что ли снимают?» – моё сознание по-прежнему сопротивлялось измененной реальности, но всё-таки я не оробел, спросив, как будто так и надо:

– Вы позволите?

– Сделайте одолжение. Проходите, располагайтесь, – безмятежно ответил поручик.

Я сел на диван, пристально посмотрев на своего визави. Офицер ответил мне таким же пристальным взглядом, улыбаясь одними глазами. Лицо поручика было удивительным. Он был похож на романтического мальчишку, свято верящего в возвышенные идеалы, взгляд его был таким чистым и ясным, как у совсем юного мальчика. Одновременно в его лице читалась суровость и некоторая даже жестокость, впрочем совершенно без налета цинизма. В нем не чувствовалось даже малейшего высокомерия. Это был явно очень бывалый человек, прошедший через огонь и воду, и всё-таки сохранивший в себе романтического мальчишку.

Поручик молчал, глядя в окно. Я изредка поглядывал на него, любуясь благородной бледностью и тонкими чертами его аристократического лица. Именно это лицо убедило меня в том, что тут не музей и не кино снимают, а я самом деле попал во времена гражданской войны. Сколько у нас уже написано романов про «попаданцев», а чем я хуже? Понимание того, что со мной случилось самое настоящее чудо, ни сколько не шокировало и не травмировало меня. Я не собирался отрицать новую реальность и не имел намерения с ней спорить. Надо было лишь окончательно убедиться в том, что моё предположение верно.

– Поручик, простите за нелепый вопрос… последствия контузии… какой сейчас год?

– 1920-й. Октябрь, – спокойно ответил поручик, в его голосе не чувствовалось ни тени удивления.

Я кивнул и почему-то виновато улыбнулся, вновь уставившись в окно. Теперь всё стало понятно. Не понятно только было, а делать-то что? Что именно требует от меня ситуация, каких действий? Тем временем поручик решил, видимо, разрядить атмосферу:

– Вы можете совершенно не смущаться своего вопроса, не обязательно было даже ссылаться на последствия контузии. В нашей кутерьме и безо всяких контузий порою задают такие вопросы, по сравнению с которыми ваш звучит вполне безобидно.

Я кивнул, улыбнувшись на сей раз благодарно, и понял, что мне дан карт-бланш на странные вопросы:

– А что это за поезд?

– Транссибирский экспресс. Следует, кажется, в Шанхай. Впрочем, ни кто не знает, где и кто нас остановит. Такие, знаете, времена…

Неизвестно, как дальше пошёл бы разговор, но в этот момент в дверь постучали и на пороге купе появился человек, которого я сразу узнал по фотографиям. Его голос развеял все сомнения:

– Простите, господа, я вижу, что у вас занято, но другие купе заперты, не могли бы вы приютить меня на некоторое время?

– Охотно, любезнейший, – улыбнулся поручик.

– Разрешите представиться…, – начал было гость, но я довольно резко оборвал его:

– В этом нет ни какой необходимости, господин Вертинский, – эти вобщем-то совершенно безобидные слова я неожиданно для себя произнес настолько зло, что Вертинский заметно вздрогнул и, прежде чем присесть глянул на меня глазами больной собаки. Посидев некоторое время молча, он всё-таки решил обратиться ко мне:

– Милостивый государь, я имел неосторожность чем-то вызвать ваше неудовольствие?

– Вы имели очень большую неосторожность вызвать моё крайнее неудовольствие вашей песней про московских юнкеров и кадетов. Ни когда не прощу вам этой песни. Мальчишки пошли на подвиг, на смерть ради России, они спасли русскую честь. В Москве ведь тогда было полно офицеров, и эти взрослые дяди тихо сидели по углам, когда узнали, что к власти пришли откровенные бандиты. Не кому было вступиться за Россию. И тогда это сделали русские мальчики. Оказалось, что только для них слово «честь» – не пустой звук.