Серп демонов и молот ведьм

Так закончился этот мешаный, скачущий, как свадьба попугаев, разговор. Сидоров поднял голову и оглядел симпатичный внутренний дворик института. Под двумя кленами с пушистой, уже покрытой свежей медью и позолотой листвой он углядел скамью, где, похоже, еще недавно молодые научные, прикрытые легкой сединой кандидаты, не нашедшие спроса на лаборантских должностях заграниц, надо думать, могли собраться в длинный обеденный промежуток и поворковать о том о сем, жуя бутерброды на глазах стенающих голубей. На полоске газона возле ржавого гаража со сваленным рядом газовым баллоном вдруг заструилась свежая зеленая трава, перепутавшая физические и биологические часы. Вдали полыхнул грохот тряского трамвая и тут же затух, погашенный трелью предупредительного звона. На сизосинее осеннее небо выбралась одинокая белесая тучка и бродила туда-сюда, не решаясь сама выбрать маршрут.

Сидорову не хотелось никуда мчаться и даже идти. Где дочь, где этот паренек, было неясно. Сразу бежать на разборку в «Воньзавод» или сначала заглянуть на подлодку, стал он прикидывать. В съемной квартире, видимо, нечего делать. Дуня после ночных волнений улеглась спать, ничего не услышит и никому не откроет. Еще рано утром из своей комнатки он бегал по квартирке с валокордином и валидолом, потом сидел возле телефона и судорожно дозванивался до скорой, а рядом тряслась старушка Дуня, приговаривая:

– Вон она, Груняша, какая. Свалилась болеть… Нарочно меня одну хочет покинуть… Вон. На два всего годочка повзрослей. А туда собралася… У нас сложено, ты, Леша, не волнуйся… Я ей талдычила, не гляди ты в тиливизир этих политических… которых не любишь. Гляди на которых любуешься. Как цветы. А потом захотела перещелкнуть на хорошее, неволнительное. И попалась на тивитоталью программу брачное сочетание торжества двух мужиков. И тут же разом стали сказывать, усыновляют оне, эти два здоровых, еще толстенького сынка усатенького, годов возле тридцати, али осьмнадцати, кто их разберет. Тут уж Груняша так взволновалась, руками заводила, запроклятила. Вот и стала румяна… Что теперь станется, Лешка, а? Возьмут ее, старую, или как?! Сейчас, говорят, пожилых сразу на запчасть везут. Меня заодно не сдавай, я Груне должна передачу еще носить, хлебу какого с соком моркови… чего положено от дохторов… яблоков. Меня не сдавай…

А после, когда уже скорая, сдавшись под напором журналистского удостоверения известной газеты, повезла Груню в больницу, и Дуня чуть угомонилась и прилегла, то сказала Сидорову слабым голосом:

– Лешка, слушай бабку. Давай мы тебя сыновить будем. – Журналист удивился. – А то, – уперлась старушка. – Матерь-отца у тебя нету, и площадь пропадет. Меня все сродичи, если где и водятся, не упомнят. А ты хоть могилку обиходишь за комнату, травку посеешь, цветочков весенних. Мы с Груней тебя усыновим напополаме. Я – матерь вроде, а она – вторая матерь. А что, етим можно, а нам, трудовой кости… И отца тебе подберу, вон Парфен, чем не отец родной…

Так и не решился с утра вопрос с усыновлением. Теперь Дуня спит, подумал газетчик. Туда позже. Надо все же ехать к Альбине Никитичне, решил, и нащупал в кармане пиджака нагрудный конвертик кадровика.

– Потеряли что? – вежливо спросил сидящий рядом литератор H., оторвавшись от внутренних художественных кровотечений.

– Да нет, – пробормотал газетчик, даже и не предполагая в случайном встречном знатока его проблем. – Все что мог растерял раньше.

– Хорошо как мы тут с вами посидели, – мечтательно произнес H., глядя на сбежавшее к крыше Института облачко. – Тихо так, умиротворенно, молча. Птички переговариваются об отлете, машины перебрехиваются, деревца под легким ветром шепчутся. А мы сидим и молчим в тишине. Покой – это теперь рай.

– Эксклюзив, – поддержал любующегося невидными пажитями собеседника обозреватель. – Раритет.

– Нет, – мягко не согласился Н. – Мечта. Запретный плод. Ну, желаю вам… – вежливо раскланялся он и, понуро загребая сухие, самые слабые листья, побрел прочь.

Через полчаса Сидоров безуспешно звонил в квартиру своего бывшего тестя, военмора

Хайченко. И все же дверь, как после долгих раздумий, распахнулась.

– Вы? – удивился газетчик, завидев на пороге человека несколько не в себе, космотруженика и техпереводчика Хрусталия Ашипкина. – Вы что тут делаете?

На кухне смущенный Хрусталий пояснил: оставлен разъехавшейся хозяйкой и ее друзьями как чиновник связи, на телефоне или двери.

– Вдруг вы придете, – пояснил он свою миссию.

– Молодые люди, дочь или паренек, сюда не являлись? – спросил Сидоров, заглядывая все же мельком в комнаты. – У вас какая информация? – и поглядел на раскрытую баночку консервированных рыб, почти полную, и крохотную рюмку с каплями влаги на дне.

– При моем дежурстве не объявлялись. А потом, Алексей Павлович, кто же мне доверится. Ну, информацию… Не хотите рюмашечку?

– Слушайте, а оказались-то вы здесь как, адрес откуда?

– Адмирал сообщил. Друг Никиты Никитича. Мы с ним долго… Про Севастополь, Шипку, осаду Очакова… Про позор Цусимы.

– Адмирал?!