Серп демонов и молот ведьм

– Путает программу, – согласился Мафусаил. – Дурит честных доверчивых девушек, срывает караоке. А у нас через полчаса – сколько сейчас? Полдвенадцатого? – у нас через полчаса первый пробный впуск в оазис инсталляций и концентратор рая.

– Этот святоша, – поднял красные от бешенства глаза отвергнутый спонсорами АКЫН-ХУ, – этот затычка в рае… Мы ее сейчас вынем.

Подталкиваемый в спину Моргатым и Акыном главный районный пожарный, довольно пузатенький гражданин, уже лет двадцать как не нюхавший огнетушителей, отбрехиваясь, потащился к опрокинутой лестнице, кляня мудозвона и крича, что сейчас кликнет своих ребят-пионеров. Кое-как, с натугой, используя в тягловую силу пьяненького гармониста, мощный торс Гуталина и кого-то из публики, сбитую, а потом и сброшенную Епитимием длинную лестницу установили. Пожарный неумеха, придерживаемый за лестницу доброхотами, полез. Но из толпы вдруг выпрыгнул несмышленыш-паренек, местный слюнтяй и недоумок Венька, подобрался в суете под лестницу и боданул плечами и башкой. Лестница закосилась, задрожала и скривилась набок, а неловкий брандмейстер метров с трех улетел в траву, да так и остался там, ворочаясь, охая и потирая все известные места. Ох, хитры и опытны наши пожарные волки! А мальчугана кое-как оттащили и отдали бабкам.

Иванов-Петров и лондонский эмиссар одновременно воззрились на циферблаты. Те торопливо подгибались к часу открытия святых врат.

– А ну давай! – велел Мафусаил Акыну.

– Я! – взъерепенился мистик одноклеточных мест и пепелищ. – А Акын не ху? Поищи себе птичку помельче, без клюва.

– Надо, – сказал Гришка. – Сделаем обрезание дотаций. Вынем со сметы. Будешь бурлаков баламутить.

ХУ сник и поплелся осматривать штурмовую лесенку. Так же влип и Моргатый, погнанный Ивановым-Петровым на заклание, как мерин головой в новые ворота.

– Лети, голубь сизорылый, спасай паству, – напутствовал Гаврилл.

Штурмовики, пропуская друг друга, обменялись ненавистными взглядами и схватились за лестницу в пустое небо. Колоколец продолжал жужжать, наводняя уши каким-то похоронным мотивом.

– А ты?! – вдруг высунулась впавшая в игривое и чуть бешеное веселье Лизель, указывая пальцем на рикшу Гуталина. – А ты, громадный сердцеед и потный гардемарин, ну-ка. Эти земноводные лезут, а ты? Что, хуже их?

– Я? – залепетал Гуталин, уставясь в небо. – У меня плавки сползают. Я с детства от высоты писаюсь.

Лизель громко расхохоталась.

– Ты, Бэтмен, должен по стенам для меня прыгать. Плавки у него… У меня все сползает, а я от этого только молодею. Ты мужик или нет? Вперед, заре навстречу! Кто первый, – крикнула, – тому домик в Коломне, – и вдруг залихватски свистнула в два пальца, вспоминая нежное отрочество. – Пошли, голуби!

– Вот это перформэнс! – восхитился Скирый. – А где телевизионщики? – Те были уже возле колоколенки и жужжали техникой.

Гуталин деревянно, с лицом как вытершая все школьные доски тряпка, подошел к подножию, оттолкнул застывших голубя Моргатого и стервятника Акын-ху, зашептал: «Я мужчина, я чистая мужчина…», и полез, неуклюже шатаясь и раскачиваясь. Оба у лестницы оглянулись на прыгающую Лизель, кровавыми глазами проводили топочущего уж вверху удачливого соперника и бросились на штурм. Добровольцы подскочили и еле удержали грозящую рухнуть конструкцию.

Голос колокола донесся звончее. А потом маленький снизу Епитимий крикнул сверху изо всех легких и на всю округу:

– Сказано: «И войдешь в ковчег ты и сыновья твои, и жена твоя и жены сынов твоих с тобой и будешь возделывать землю… и будешь изгнанником и скитальцем на земле… и вот: пойди к народу своему и освяти его…»

Это были последние его слова.

Что там сделалось наверху, точно никто не увидел, да и неточно тоже. Какие-то тени побродили в небесах, кто-то вскрикнул, и колокол смолк. Потом тело звонаря с растопыренными черными крыльями пролетело на встречу с мягкой землей и впечаталось в нее темным эмалевым складнем. А через минуту слетели и спланировали ненадежным дельтапланом загаженные словами простыни и скатился вниз, ударяясь о торчащие балочки и прыгая на сохранившихся кирпичных выступах, светлый ком или тюк и брякнулся за колокольней с той стороны, где кладбище. Из тюка, ряженного в римскую, сияющую мишурой тогу, в дрожащей агонии высунулась одна косая нога и одна кривая рука, а из расплющенного рта настоящего мужчины вылилась черная кровь.

Бабы завопили, мужики бросили на тела первое, что попало, попону с лошади на загорелого Гуталина и самодельный скомканный плакат на соединенного с землей Епитимия. Литератор Н. в ужасе стоял перед лозунгом и автоматическими губами шептал и читал, читал и шептал обозначенные там слова: ОПАСНО. Но умные-то люди давно, еще только начинался штурм и помятые и испуганные Моргатый и Акынка и не думали бочком, держась от страха друг за друга, сползать по кинутой всеми конструкции, умные люди бросили всю эту суету на поклон судьбе и отправились на торжественную церемонию, ибо простучало на всех часах двенадцать.