Серотонин

– Я не сторонник смерти. В принципе, я смерть не люблю. Хотя в некоторых случаях… – Он нетерпеливо махнул рукой, словно отметая затасканные, дурацкие возражения. – В некоторых случаях смерть это наилучший выход, в очень редких случаях, гораздо более редких, чем принято думать, морфий – самое верное средство, а в редчайших случаях непереносимости морфия можно прибегнуть к гипнозу, но вам-то рановато, боже мой, вам еще и пятидесяти нет! Поймите одну вещь, будь вы в Бельгии или в Голландии, ваш запрос на эвтаназию с таким-то депресняком тут же бы удовлетворили. Но я врач. И если ко мне приходит мужик и заявляет: «Я в депрессии и хочу застрелиться», – что я должен ему ответить? «Валяйте, стреляйтесь, я вам посодействую»? Так вот нет, увольте, я не для того на врача учился.

Я заверил его, что в данный момент совершенно не собираюсь ехать в Бельгию или Голландию. Он будто бы успокоился, думаю, он ждал от меня подобного заявления, но неужели я правда так сдал, что это стало всем очевидно? Я более или менее вник в его объяснения, но кое-что от меня все же ускользало, и я спросил, считает ли он, что секс – единственный способ снизить чрезмерную секрецию кортизола.

– Нет, отнюдь. Кортизол часто называют гормоном стресса, и в этом есть своя правда. Я уверен, например, что у монахов уровень кортизола очень низкий, – но это выходит за рамки моей компетенции. Я понимаю, странно квалифицировать ваше состояние как стресс, принимая во внимание, что вы весь день сидите сложа руки, но цифры говорят сами за себя! – Он энергично побарабанил пальцами по листку с анализами. – У вас стресс, чудовищный стресс, что-то вроде эмоционального выгорания при полном бездействии, вы словно тлеете изнутри. В общем, такого рода вещи сложно объяснить. Кроме того, уже поздно… – Я взглянул на часы, действительно, было уже начало десятого, я и так злоупотребил его временем, к тому же мне хотелось есть, и у меня мелькнула мысль поужинать в «Молларе», как в эпоху Камиллы, но ее тут же вытеснило ощущение животного ужаса, нет, я все-таки редкостный идиот.

– Поэтому я выпишу вам рецепт на капторикс 10 мг, – заключил он, – вдруг вы все-таки решите от него отказаться. Как я вам уже говорил, резко прерывать его нельзя. Но в то же время не будем усложнять протокол: десять миллиграммов в течение двух недель – и потом все. Скрывать не буду: вам, возможно, придется нелегко, вы слишком долго уже сидите на антидепрессантах. Да, нелегко, но другого выхода нет, на мой взгляд…

Стоя в дверях, он долго жал мне руку. Мне хотелось сказать ему что-нибудь, каким-то образом выразить свою благодарность и восхищение, и те полминуты, что я надевал пальто и шел к выходу, я лихорадочно пытался придумать подходящую формулировку, но и на этот раз не нашел нужных слов.

Прошло два-три месяца, я то и дело поглядывал на рецепт с 10-миллиграммовой дозировкой, тот самый, что позволил бы мне отказаться от капторикса; а еще я поглядывал на листок А4 с номерами трех эскорт-герл; но ничего не предпринимал, только телевизор смотрел. Я включал его, вернувшись с прогулки, в двенадцать с чем-то и, в принципе, никогда полностью не выключал, телевизор был оснащен энергосберегающим экодатчиком, который каждый час требовал нажимать на ОК, я и нажимал каждый час, пока сон не приносил мне временное облегчение. Я включал его снова в начале девятого утра, вне всякого сомнения, утренние политические дебаты помогали мне умыться, я покривил бы душой, сказав, что понимал все, что там говорилось, я вечно путаю «Вперед, Республику!» и «Непокоренную Францию»[40], чем-то они похожи, дело в том, что от обоих названий веет почти нестерпимой молодцеватостью, но, собственно, именно это мне и помогало: вместо того чтобы сразу приложиться к бутылке «Гран Марнье», я намыливал перчаткой тело и вскоре был уже готов выйти на ежедневный променад.

Остальные программы были еще менее внятными, я тихо пьянел, перескакивал, не злоупотребляя, с одного канала на другой, и не мог отделаться от ощущения, что везде шли сплошь кулинарные передачи, кулинарные передачи вообще страшно расплодились, тогда как эротика постепенно исчезала с экрана. Франция, а может, и весь Запад в целом несомненно, скатывался назад к оральной стадии, если использовать выражение австрийского фигляра. Я, очевидно, шел по тому же пути, медленно толстел, и перспективы сексуальной жизни становились все более расплывчатыми. В этом я был далеко не одинок, наверняка где-то еще остались ебари и давалки, но это занятие превратилось в хобби, в специфическое хобби для избранных, в привилегию элиты (той элиты, к которой – мелькнула у меня мысль как-то утром в «О’Жюле», и, видимо, тогда я в последний раз вспомнил о ней – принадлежала Юдзу), мы в каком-то смысле вернулись в восемнадцатый век, когда либертинаж был уделом аристократии в широком смысле слова, в которой смешались происхождение, красота и богатство.