Серотонин

Итак, у меня было много женщин, в основном попадались испанки и немки, порой латиноамериканки и даже одна пухленькая аппетитная голландка, словно сошедшая с рекламы гауды. Ну и наконец появилась Кейт, моя последняя юношеская любовь, последняя и самая серьезная, на ней, скажем так, завершилась моя юность, больше никогда не возвращалось ко мне жизнеощущение, которое принято ассоциировать со словом «юность», эта очаровательная беззаботность (или, как вариант, эта мерзопакостная безответственность), вера в необъятность и открытость мира, потом реальность сомкнулась надо мной раз и навсегда.

Кейт была датчанкой, и человека умнее ее я не встречал в своей жизни, я упоминаю об этом не потому, что это так уж важно, в дружеских и уж тем более в любовных отношениях интеллектуальные качества не играют никакой роли, сердечность гораздо важнее; я пишу об этом потому, что ее невероятная сообразительность, поразительное умение схватывать все на лету казались мне настоящим чудом природы, чем-то поистине феноменальным. Когда мы познакомились, ей было двадцать семь – то есть на пять лет больше, чем мне, поэтому и ее жизненный опыт был куда богаче моего, рядом с ней я чувствовал себя ребенком. Завершив юридическое образование в рекордные сроки, она устроилась юристом в лондонскую фирму. Помню, наутро после нашей первой ночи любви я сказал: So, you should have met some kind of yuppies…[17] Она тихо ответила: Florent, I was a yuppie[18], я помню до сих пор ее ответ и помню ее маленькие упругие груди в утреннем свете, и всякий раз, когда я вспоминаю это, у меня возникает острое желание сдохнуть, ладно, проехали. Через два года ей стало очевидно, что яппизм никак не соответствует ее устремлениям и вкусам и вообще взглядам на жизнь. Поэтому она решила учиться дальше, на сей раз медицине. Я уже толком не помню, что она делала в Париже, по-моему, какая-то столичная больница пользовалась международным признанием в области лечения определенной тропической болезни, и этим объяснялось ее присутствие здесь. Она на многое была способна, например, когда мы познакомились – она наткнулась на меня, или, вернее, я сам предложил помочь ей дотащить чемоданы в ее комнату на четвертом этаже Дома Дании в Университетском городке, потом мы выпили по кружке пива, потом еще две и так далее, – выяснилось, что она приехала в Париж утром того же дня и не говорила ни слова по-французски; через две недели она общалась почти свободно.

Последняя фотография Кейт, наверное, еще хранится где-то в недрах моего компьютера, но мне незачем включать его, чтобы ее вспомнить, можно просто закрыть глаза. Мы провели Рождество у нее дома, то есть у ее родителей, но не в Копенгагене, а в другом городе, название которого я забыл, не важно, и мне захотелось возвращаться во Францию не торопясь, на поезде, наше путешествие начиналось странно, поезд скользил по поверхности Балтийского моря, от серой воды нас отделяли каких-нибудь два метра, иногда волна чуть выше остальных ударяла в окно нашего купе, мы оказались в вагоне одни, между двумя абстрактными безднами – небом и морем, никогда в жизни я не был так счастлив, и, возможно, моей жизни следовало на этом остановиться, а что, гигантский вал, Балтийское море, наши тела, сплетенные навеки, но нет, ничего такого не произошло, поезд благополучно доехал до пункта назначения (то ли до Ростока, то ли до Штральзунда), Кейт решила провести со мной несколько дней, правда, у нее назавтра уже начинались занятия в университете, но она сказала, что договорится.

Этот последний снимок Кейт сделан в замковом парке немецкого городка Шверин, столице земли Мекленбург – Передняя Померания, аллеи парка покрыты толстым слоем снега, вдалеке виднеются башенки замка. Кейт обернулась ко мне, она улыбается, наверное, я ее окликнул, чтобы она обернулась и я смог сфотографировать ее, она смотрит на меня с любовью, но в ее взгляде сквозит грусть и снисхождение, потому что она наверняка поняла уже, что я ее предам, что конец нашей истории не за горами.

В тот же вечер мы ужинали в шверинском пабе, я помню тощего официанта лет сорока, нервного и несчастного, возможно, его растрогала наша юность и любовь, которую мы излучали – особенно она, надо сказать, – так вот, официант решительно прервал работу и, поставив тарелки на стол, повернулся ко мне (ну, к нам обоим, но прежде всего ко мне, явно почувствовав слабое звено) и сказал по-французски (он, видимо, сам был французом, как, спрашивается, француза занесло в шверинские официанты, жизнь людская все-таки богаче схем), короче, он сказал мне с непривычной, даже какой-то сакральной серьезностью: «Оставайтесь такими, как вы есть. Прошу вас, не меняйтесь».