Сергей Вавилов

Сергей Иванович говорил, например, что хорошо запомнил Ходынку — катастрофу 1896 года, когда во время народного гулянья на Ходынском поле по случаю коронации Николая II в результате нераспорядительности властей погибло около двух тысяч человек (не считая десятков тысяч изувеченных). Тела погибших возили мимо дома Вавиловых по Никоновскому переулку, и пятилетний Сережа смотрел на них сквозь щель в заборе.

Но наибольшее впечатление на всех Вавиловых — особенно на молодежь — произвели революционные события 1905–1907 годов. Семья Ивана Ильича еще не успела освоиться в доме на Средней Пресне, когда эти события достигли своей кульминации — вылились в Декабрьское вооруженное восстание 1905 года.

Рабочие Трехгорки, возглавляемые большевиками, становятся ядром восстания на Пресне. На знаменитой текстильной фабрике организуются крупнейшие боевые дружины, иные из них насчитывают до 400 дружинников. Избираются депутаты в так называемый фабричный парламент. Он собирается на «Большой кухне» — в одном из корпусов мануфактуры — и, вдохновляемый большевистской организацией, руководит декабрьским восстанием.

Восстание зверски подавляется. Четырнадцать человек расстреляны без суда и следствия. Многие участники восстания предаются суду и отправляются в тюрьмы, ссылку, на каторгу. Огромное число рабочих уволено с производства.

Ленин высоко оценил историческое значение восстания на Пресне.

«Незабвенный героизм московских рабочих, — писал он, — дал образец борьбы всем трудящимся массам России. Но массы эти были тогда еще слишком неразвиты, слишком разрозненны и не поддержали пресненских и московских героев, с оружием в руках поднявшихся против царской, помещичьей монархии.

…Подвиг пресненских рабочих не пропал даром. Их жертвы были не напрасны. В царской монархии была пробита первая брешь, которая медленно, но неуклонно расширялась и ослабляла старый, средневековый порядок»[5].

Загрохотали пушки первой мировой войны…

Вспыхнула февральская революция. Из Петрограда события перекинулись в Москву и в другие промышленные центры.

Изменился облик многих русских городов, изменилась вся атмосфера улиц, особенно в районах фабрик и заводов.

Неузнаваемой стала Пресня. Шагая по ее улицам (поездки на коляске пришлось резко сократить), Иван Ильич чуть ли не ежедневно видел и слышал что-то совершенно новое. Манифестации, лозунги, «Марсельезу», обрывки маршей, очередные сенсации газетчиков: «Арест Николая Второго», «Арест Александры Федоровны», «Дело о поджоге охранки», «Похороны студента Воропаева», «Арест штаба жандармов»…

Стихийно возникали трибуны. Какие-то люди призывали с них, часто вразнобой: «Долой царя!», «Да здравствует Учредительное собрание!», «Долой войну!», «Война до победного конца!», «Хлеба!»…

Потом начались настоящие сражения. Винтовочные выстрелы заглушались канонадой пушек. Снаряды летели мимо дома Вавиловых. В часы затишья внуки Ивана Ильича — маленькие Таня и Шура Ипатьевы — бегали по улице, собирая осколки снарядов. Бабушка и мама старались не выпускать детей, но разве всегда усмотришь!

Ивана Ильича события семнадцатого года и радовали, и пугали. Радовали как либерала, поборника реформ. Пугали как купца, собственника. Что-то еще будет? Во что все выльется?

Вылилось в победу большевизма, в победу революционного народа. И тогда сердце Ивана Ильича, крестьянского сына, а ныне предпринимателя, нехорошо сжалось. Он решил бежать.

А. Н. Ипатьев[6] об отъезде И. И. Вавилова из Москвы: «Помню отъезд деда за границу. Во дворе 13-го дома запрягли в пролетку лошадь Аржанца. Пришел дедушка в пальто и шляпе; ему положили в пролетку чемоданы, он обнимал пас всех и плакал. Так я видел его в последний раз».

Друзья купили ему билет до Мценска, и он бежал на юг, поддавшись общей панике владельцев предприятий. Неизвестно, был ли он в Крыму (там, говорят, у Вавилова имелись виноградники). Но до Одессы в 1918 году он доехал. Гражданская война лишь разгоралась, а он, воспользовавшись подвернувшейся возможностью, перебрался в Болгарию, с которой его связывали в прошлом торговые дела.

В живописном старинном приморском городе Варне он прожил несколько лет. Пытался открыть собственное дело, — прогорел.

Писал об этом в редких письмах домой, подписанных «для конспирации» «Фатер».

С белоэмигрантами Вавилов связей не имел, политической деятельностью не занимался. Но домой не решался сразу ехать: а вдруг станут преследовать как бывшего купца, владельца торгового предприятия?