Сергей Михалков

Глумов. Пойми ты! Если ты теперь сдерживать себя не будешь, то и в другое время язык обуздать не сумеешь. Выдержка нам нужна, воспитание! На каждом шагу мы послабление себе готовы делать! Прямо на улице, пожалуй, не посмеем высказаться, а чуть зашли за угол — и распустили язык. Понятно, что начальство за это и претендует на нас. А ты так умей овладеть, что, ежели сказано тебе: «Погоди!», так ты годи везде, на всяком месте, да от всего сердца, да со всею готовностью! Даже когда один, без меня, с самим собой находишься — и тогда годи! Только тогда и почувствуется у тебя настоящая культурная выдержка!

Рассказчик встал, подошел к столу, взял чашку и с ожесточением швырнул ее на пол. Звякнули осколки.

Рассказчик. Все! (И вдруг неожиданно запел.)

Красавица! Подожди!
Белы ручки подожми!

Глумов. Вот именно. (Подхватывает песню.)

Оба поют и даже начинают отплясывать какой-то танец.

Затемнение.

СЦЕНА ЧЕТВЕРТАЯ

Обстановка та же. Глумов и Рассказчик сидят, откинувшись в креслах, после сытного обеда. Глумов наигрывает на гитаре.

Рассказчик. Да… Признаюсь, давненько я таких обедов, как у тебя, не едал. Глумов! Ты где такую говядину покупаешь?

Глумов. Ты опять?

Рассказчик. Да нет, Глумов! Я спрашиваю: где ты такую говядину покупаешь?

Глумов. На Круглом рынке.

Рассказчик. А я — в первой попавшейся лавчонке «на углу». А ведь положительно есть разница!

Глумов. Еще бы!

Погрузились в молчание.

Рассказчик. Глумов, а рыбу ты где берешь?

Глумов. На Мытном дворе.

Рассказчик. А я — в Чернышевом переулке. Чего ж ты прежде не сказывал?

Глумов. А ты не спрашивал.

Рассказчик. Ты сообрази, друг, ведь по этому расчету выходит, что я по малой мере каждый день полтину на ветер бросаю! А сколько полтин-то в год выйдет?

Глумов. Выйдет триста шестьдесят пять полтин, то есть сто восемьдесят два рубля пятьдесят копеек.

Рассказчик. Пойдем дальше. Прошло с лишком двадцать лет, как я вышел из школы, и все это время с очень небольшими перерывами я живу полным хозяйством. Бели б я все эти полтины собрал, сколько у меня теперь денег-то было?

Глумов(подсчитал в уме). Тысячу восемьсот двадцать пять помножить на два — выйдет три тысячи шестьсот пятьдесят рублей…

Рассказчик. Это ежели без процентов считать.

Глумов. Да, брат, обмишулился ты! (Пауза. Наигрывает на гитаре.)

Рассказчик погружен в раздумья о безвозвратно потерянных полтинах.

(Неожиданно нарушив молчание.) Хочу я тебя с одной особой познакомить.

Рассказчик. С какой особой?

Глумов. Особа примечательная… Дипломат полицейский… Ходит здесь вынюхивает, высматривает. Шел я однажды по двору нашего дома и услышал, как он расспрашивает у дворника: «Скоро ли в четвертом нумере революция буде?» Пусть докладывает, что видит. Чтоб все ему про нас известно было. (Выжидательно посмотрел на Рассказчика.) Да вот боюсь, не рано ли…

Рассказчик. Кому докладывал? Зачем это, Глумов?

Глумов. Надо… Да, пожалуй, не рано… Пусть наша жизнь на его глазах протекает. И в карты нам компанию составит.

Рассказчик. А может, не надо его, а, Глумов?

Глумов. Надо.

Рассказчик. А как его зовут?

Глумов. Кого?

Рассказчик. Ну, особу эту.

Глумов. Кшепшицюльский.

Рассказчик. Откуда фамилия такая?

Глумов. Да не знаю его фамилии. Прозвал его случайно Кшепшицюльским, и, к удивлению, он сразу начал откликаться.

Пауза. Напевает романс.

Не то чтобы мне весело.
Не то чтоб грустно мне.
Одну я песнь заветную
Пою всегда себе.

Пригрей меня ты, крошечка,
Согрей меня душой,
Развесели немножечко.
Дай отдохнуть с тобой.

Дай позабыть мне прошлое,
Что отравило жизнь.
Хочу в твоих объятиях
Я счастье ощутить.

Теперь я снова счастлив.
Теперь я жить хочу.
И то, что было прошлого,
Забвенью предаю[1].

Рассказчик. А — верно ты говорил, Глумов: нужно только в первое время на себя подналечь, а остальное придет само собою.

Глумов. Нет, вот я завтра окорочек велю запечь, да тепленький… Тепленький на стол-то его подадим! Вот и увидим, что ты тогда запоешь!