Сергей Иосифович Гессен

Конечно, С. Гессен, рассуждая об отрицательном богословии, никакого очередного проекта «нового христианства» не планировал. В своей интерпретации последнего романа Достоевского философ-кантианец (кантианские мотивы в данном случае прослеживаются совершенно отчетливо, с ними прежде всего связано и предпочтение, отдаваемое «отрицательному богословию») последовательно выступал против смешения «небесного» и «земного», усматривая в таком смешении метафизическую основу утопического «оптимизма» («оптимизм, без которого не обходится никакая утопия»). Вполне логично и то, что он увидел глубокую и даже метафизическую критику «оптимистическо-утопической» идеологии в «Легенде о Великом Инквизиторе». «Великий Инквизитор верит в Бога умом, но утратил веру в него сердцем. Он не атеист, но он не принимает мира, созданного Богом, он не верит в то, что Добро действительно укоренено в Боге и потому само по себе, без принуждения, привлечет к себе свободное сердце человека и одолеет зло в мире. Утопизм оптимистичен, но безрадостен, это есть “несчастное сознание” по преимуществу. Не веря в благостную силу самого добра и не доверяя свободе человека, утопизм подменяет ее механической силой внешнего принуждения. Отрицание им автономии добра и свободы человека имеет своим последним корнем маловерие, тот атеизм воли и сердца, который Достоевский с такою глубиною отграничивает от атеизма ума и из которого проистекают в последнем счете и самозванство, т. е. подмена Абсолютного относительным, и деспотизм, т. е. поглощение мнимым Абсолютным всех прочих относительных сфер культуры, – эти оба главных порока утопизма»[308].

Принцип автономии добра и, конечно, различных культурных сфер был для С. Гессена исключительно важен. Собственно, в отрицании такой автономии он и усматривал определяющие черты утопического сознания[309]. Согласно Гессену, Достоевский в конце жизни преодолевает утопизм окончательно и делает это, в решающей степени, благодаря пониманию самоценности добра и признанию нравственной «автономии». Поэтому его роман и, в особенности, «Легенда» – это своего рода метафизическая антиутопия, поразительно философичная, в которой раскрывается «законченная последовательность диалектики, с которой поэт-мыслитель прослеживает трагическую судьбу воплощенных им идей, философская отточенность формулировок и, наконец, систематическая полнота изображенного в них мировоззрения». По мнению Гессена, все эти аспекты позднего творчества Достоевского оказали влияние на Вл. Соловьева. Однако преодоление последним утопизма с этого момента только начинается и начинается именно с «Критики отвлеченных начал».

В «Критике» Соловьев признает «независимость добра от познания Абсолютного», что по Гессену и означает признание принципа «автономии добра». Однако, в конечном счете, в докторской диссертации Соловьева делается вывод о принципиальной «зависимости этики от метафизики», а это, в версии русского кантианца, означало отступление от принципа автономии нравственности и, соответственно, уступку утопическому сознанию. Следующий и гораздо более решительный шаг в преодолении утопизма Соловьев, как считал Гессен, делает уже в «Оправдании добра».

Полтора десятилетия потребовались Вл. Соловьеву, чтобы «приблизиться», по мнению С. Гессена, к «символике» «Братьев Карамазовых». В «Оправдании добра» эту «символику» критик обнаруживает прежде всего в соловьевской характеристике трех ступеней добра: добро как оно непосредственно явлено в природе человека (такого рода «природное добро», считал С. Гессен, «символически» соответствует образу Дмитрия Карамазова в романе); рациональное или автономное добро; «высшее» добро, имеющее божественный источник (добро как любовь). Рассматривая основные принципы метафизики нравственности Соловьева, Гессен особо отмечает в целом положительную оценку в «Оправдании добра» кантовской этики: «разложение» нравственности на автономный и гетерономный элементы, кантовская формула нравственного закона, признание «самозаконности» нравственности. Тем не менее, С. Гессен признает, что Соловьев отнюдь не «превратился» в кантианца и по-прежнему критически оценивал «ригоризм» и «субъективизм» нравственной философии Канта. Незыблемым остается и основной религиозно-метафизический постулат: «добро от Бога». В этом отношении между «Критикой отвлеченных начал» и «Оправданием добра» никакого кардинального противоречия нет.