Сергей Фудель

«Веру<…>можно только показать живым дыханием правды. Убедить можно только убедительностью своего личного счастья в ней, заразительностью своего божественного веселья веры. Только этим путем передается она, и для этой передачи рождаются слова духоносные» [260]. Автор то и дело сетует на разрыв между доступными словесными средствами и трудно передаваемым опытом, внутренне пережитым и воспринятым от отцов и спутников на трудном пути, — опытом, который в эпоху оскудения веры грех таить в себе, а надобно все же передать хотя бы детям и близким:

«Я слишком много видел, чтобы ничего не узнать. У меня большой долг перед моими детьми, и надо попытаться его начать отдавать.<…>Мне трудно писать не потому, что я не знаю, о чем писать, но потому, что не знаю, какписать. Я умею писать только суконным интеллигентским языком, на котором как выразить неизъяснимые и божественные вещи? Мои слова подобны тени смертной, а нужно писать о нетлении» [261].

И все же так велика выстраданная потребность поделиться радостным пасхальным опытом веры, что автор, то и дело запинаясь на ходу и смущаясь кажущимся своим косноязычием — «я пишу неубедительно и примитивно. Задача явно не по моим силам» [262], — пускается в неизведанный ранее путь писательства, находя для себя извинение в том, что пишет ведь не статью, а только «записи» или «воспоминания», предназначенные для своих.

На помощь Фудель призывает сбереженные памятью «слова, идущие от Слова или от Его служителей», — слова живые и живоносные, которые «благоухают своей первозданной простотой», ибо «Дух дышит в их словесной плоти» [263]. Вслед за апостолами Павлом, и Петром, и Иоанном, Макарий Великий и Исаак Сирин, Иоанн Златоуст и Тихон Задонский становятся как будто соавторами Сергея Иосифовича, — так органично вплетаются в ткань повествования их слова, на протяжении долгих и страдальческих лет благодарно носимые в сердце. Как пасхальными свечами озаряется душа изгнанника строфами гимнов Иоанна Дамаскина и прочих церковных песнописцев. Наряду с ними, Фудель извлекает из своей дорожной котомки и строчки Ф. И. Тютчева, которые в его интерпретации действительно «воспринимаются верующим сердцем почти как речитатив псалма» [264]. Выражение духовного опыта трагической эпохи видит Сергей Фудель и в строках «грешного писателя», которыми открывает свои записки:

Те, кто достойней, Боже, Боже,
Да узрят Царствие Твое! [265]

Обилие цитат, свойственное и последующим работам С. И. Фуделя, не воспринимается читателем как нечто избыточное или искусственное. Автор словно продолжает свой долгий разговор с давними собеседниками, спутниками его заточения и изгнания.

Вместе с ними, в духе столь любимой им хомяковской соборности, охватывающей и живых, и уже отшедших членов Христовой Церкви, Фудель находит и собственные глубоко выстраданные слова, слова живые и горящие огнем причастия Духу для передачи своего сокровенного опыта: «Поиски преодоления смертности жизни на путях веры есть самое вдохновляющее чувство, которое может испытывать человек, возлюбивший жизнь» [266]. Пылкая любовь христианского сердца к земле, согретой стопами ее Творца и Господа, согретой «дыханием Христовым, кровавым потом мучений Его» [267]; благодарная память о «подлинно бывшей хорошей церковной действительности» [268], связанной прежде всего с образом отца Иосифа, самого дорогого человека, вера которого оставалась опорой для сына в тяжкие времена искушений и душевных шатаний; драгоценные воспоминания о пасхальных ночах, когда великое прощение вновь возвещается тесной толпе молящихся, многогрешному городу и всему миру [269], — все эти свидетельства «осуществления ожидаемого» (Евр. 11, 1), предощущения будущей жизни, начинающейся здесь, сплетаются в записях Фуделя с горечью и тревогой.

О чем? О том, что в ночи жизни так многие «не видят огней Воскресения» [270]. О том, что самые слова «духовность» и «святость» остаются чуждыми для большинства современников, включая, возможно, и непосредственных адресатов записей — детей Сергея Иосифовича. О собственной жизни, которая — с исповедальной прямотой говорит автор — была полна измен Жизни подлинной, так что в душе состояния радостной уверенности и благодатной просветленности были редки как просветы лазурного неба среди греховных туч непонимания, скуки, соблазнов и раздражения. А оттого недостаточно убедительным кажется теперь всякое слово. И не так просто бывает порой опереться на помощь Церкви, ибо постижение ее сокровенной сущности само по себе требует глубокой веры, а на поверхности церковной жизни — столько соблазна и неправды.