Другим развлечением, заменявшим Боткину общественные удовольствия, были «субботы», которые он «открыл» у себя с первого же года своего приезда в Петербург и поддерживал вплоть до последнего времени. Это был его журфикс, когда собирались у него его друзья и знакомые в девять часов вечера и в беседах за длинным столом просиживали до поздней ночи. На этих субботах в течение 30-летнего их существования успел перебывать чуть не весь Петербург – ученый, литературный и артистический; но преимущественно, само собой разумеется, медицинский. Они имели свою историю, свой период расцвета и упадка, и в них, как в небольшом зеркале, отражались все нравственные настроения и колебания изменчивой русской жизни. Так, начавшись в 1860 году небольшим и тесным кружком молодых единомыслящих товарищей-профессоров, они разрослись в течение этого десятилетия и первой половины последующего в многолюдные, оживленные, шумные рауты, – и это была их лучшая пора. Ввиду разнохарактерности собиравшегося общества на них редко поднимались медицинские вопросы, так же, как и политические, потому что хозяин совсем не интересовался последними; но, несмотря на подобное ограничение программы для собеседований, вечера эти коротались чрезвычайно весело и доставляли Боткину такое наслаждение, что он старался удержать гостей до четырех часов ночи. Сам он, представляя центральную фигуру собрания, был весьма гостеприимным и милым хозяином, с сердечным радушием заботившимся только о том, чтобы никого не стеснить и всем доставить то удовольствие, которое получал сам от этого сборища более или менее близких ему лиц; его непринужденная веселость сообщалась всем, и для завсегдатаев этих суббот посещение их делалось незаменимым источником развлечения. Не только молодежь, но даже такой анахорет, как престарелый анатом Грубер, смотрел на эти субботы как на лучший отдых для себя после недельной работы над трупами и никогда не пропускал заветного дня; здесь его суровые черты лица преображались, вечно нахмуренные брови разглаживались, и приятно было смотреть, как постепенно с него сходило это обычное его обличье, особенно когда он начинал как-то неумело и как-то по-детски хихикать, слушая в передаче И. М. Сеченова, постоянного его переводчика, какую-нибудь остроту или смешную историю, только что рассказанную кем-нибудь из присутствовавших на русском языке, который Грубер плохо понимал.
Позднее, в 80-х годах, субботы Боткина стали солиднее и, по правде сказать, скучнее: и времена изменились, и постоянные корифеи прежних суббот (Пеликан, Якубович, Ловцов, Европеус и другие) один за другим уходили из жизни, а оставшиеся старились, постепенно утрачивали прежнюю экспансивность и уже не могли составить такого тесного круга, как прежде, находя вместо старых друзей совершенно новое поколение. Только Боткин, седея и старея, оставался все тем же приветливым хозяином, хотя и его безграничное добродушие стало все чаще и чаще подвергаться испытанию: нет-нет, да и явится на субботний вечер какой-нибудь назойливый пациент, увлечет хозяина от гостей в другую комнату и сорвет с него обстоятельную консультацию, нимало не задумываясь над тем, что лишает Боткина тех немногих часов отдыха, на которые он имел неоспоримое право.