Сергеев Виктор. Луна за облаком

— Ну что вы. начальник!— Ленчик улыбнулся, растягивая гу­бу, из-под которой вызывающе поблескивала золотая коронка.— Что вы! Какие хулиганы? Мы, начальник, от такой тяжелой трудовой жизни пару деньков позагорать хотим. Путевку бы в дом отдыха... Так откажут нам. Несоюзные мы с Колькой. Вот разве Флорочка нам бюллетенчики схлопочет. Как думаете...— хотел, видимо, ска­зать— «начальник», но передумал.— Как думаете, Григорий Алексеич?

«Играешь, Чепезубов? Актера из себя корчишь. А откуда в те­бе актер?»—думал Трубин.

— Пора бы тебе, Чепезубов, знать, что бюллетени медицинская сестра не выписывает.

— А как же нам быть?

— Мы с утра голодные,— добавил Колька Вылков.— Надо бы опохмелиться.

Ленчик мечтательно чмокнул, закатил глаза:

— Пиво в ларьке тут. Как сметана! Как сметана!

Его поддержал Колька:

— Ах, прелесть! Ах, прелесть!

— Ну вот что,— прервал их куражи Трубин.— В дом отдыха вам не поддует. Это верно. С бюллетенчиками опять же безнадежно. А вот опохмелиться — это можно.— Он порылся в карманах. Те оторопело на него смотрели, не понимая, чего ждать от бригадира.

— Возьми,— проговорил Трубин и посмотрел, прищурившись, на Чепезубова.— Ну! В получку вернете.

В бригадирскую заглянул Гончиков.

— Можно, Григорий Алексеич?

— Проходи, садись. С этими вот закончу.— Бригадир кивнул на Вылкова и Чепезубова.— Ну так берете деньги, нет⁷ Все равно от вас толку...

— Перевоспитываете?— спросил Гончиков.

— Как видишь.

— Кажется, по-русски говорят: толкай телегу в мешок?

— Ладно, ты не того, очкарик,— буркнул Чепезубов.— Сами с усами. А вы, начальник, не сомневайтесь. С получки вернем.

Ленчик и Колька вышли из бригадирской.

«Может, зря я так с ними?— засомневался Трубин.— Поста­вить бы на место, прикрикнуть... А то — мастеру доложить. Пускай разбирается».

— Ну, что у тебя? Давай ближе. Вот сюда. Выкладывай, как с кирпичом...

Гончиков вынул мятую бумажку, разгладил на столе.

— Кладка — дело такое,— вздохнул он.— Аккуратность требу­ется. А под расшивку если — две аккуратности! Тут каждый шов — смотри да смотри. Ну, горизонтальные швы — ладно. Взял оправку и веди его от конца до конца. Но вот вертикальные... Каждый шов — ширина кирпича. И с каждым возись. Да чтобы шов был ровный, полукруглый. Вот если бы все кирпичи ложить вдоль, сколько бы мы горизонтальных швов сократили! Я на бумаге прикинул, смот­рите...

— В таком доме я бы жить не захотел,— улыбнулся Тру­бин.— Это же так себе... Небольшой толчок, и вся облицовка по­летит.

— Я поэтому и пришел к вам,— сказал Гончиков, переворачи­вая бумажки.— А вот тут у меня... Смотрите. Это четырехрядная система. Три ряда — тожки и один ряд — тычки.

— Ну-ка,— потянулся к столу бригадир.— Как ты представля­ешь? Один ряд — тычки. Ну, а внутренняя часть стены ?

— Ее надо усилить, укрепить.

— Усилить? Да-а.— Трубин покачал головой.— Ученые ничего не могли придумать, а ты...

— Толкаю телегу в мешок?—спросил Гончиков.Из-под стекол очков мерцали его погрустневшие глаза. На ши­роком добродушном лице — виноватая улыбка.

«Он, может быть, первый раз в жизни придумал,— шевельну­лась мысль у Трубина,— а я ему сразу: «Ученые ничего не мог­ли...» Надо бы как-то иначе. Он и так, говорят, маловер. А глаза какие у него! А ведь верно, что в глазах все можно увидеть: и огонь, и лед, и безмолвие, и что хочешь»...

— Знаешь, что? — Трубин опустил ему руку на плечо.— У тебя тут что-то есть дельное. Я дома посмотрю, почитаю, подумаю. А потом вместе обсудим. Хорошо? Между прочим, тебя все зовут как- то странно: Мих. Это что, родное имя у тебя, что ли?

Гончиков снял очки, стал протирать их платком.

— Видите ли, меня зовут по-бурятски Мунко. Но почему-то в бригаде прозвали Мих. Не знаю почему, но так зовут.— Гончиков сказал все это, как будто оправдывался.

Трубин взглянул на него и поразился. Без очков Гончиков не походил сам на себя. Глаза потускнели и — нет человека. Григорий не смотрел на Миха, пока тот не надел очки. А посмотрел и опять поразился. Из-под стекол светились умные глаза.

В воскресенье утром трестовские коллективно выехали на ту­ристическую базу «Байкал».

Здание базы только что построено. Строительный мусор не уб­ран. Вокруг — ни деревца, ни кустика, ни цветочка. Неподалеку сос­новый бор, но гулять там не всякому захочется. Земля каменистая. Весь бор в больших и малых камнях, ступить некуда... И тут же битые бутылки и ржавые консервные банки.

Молодая трава на берегу озера пожелтела. Затоптанная, зашар­канная, лежала она узорчатым пластиком, будто из-под утюга. А копнешь носком, и вся она хрустит, ломается и сходит с земли, ого­ляя ее, как короста оголяет зарубцевавшуюся рану.

Догдомэ сказала Григорию:

— Пойдемте на озеро.

Они шли по лугу мимо соснового бора. В застойном горячем воз­духе гудели пауты. Хрустела и ломалась под ногами высохшая тра­ва-типчак.

— Давайте уйдем подальше,— предложила Догдомэ.— Тут, в бору, очень уж шумно.

Где-то рядом наигрывала гармошка.

— Видите рощу? Вон там... А дальше камыши,— говорила Чи­мита.

— Пойдемте до камышей?

— Обязательно.