Сережик

Несмотря на порядочные пищевые запасы в моем ранце, я любил питаться в буфете. Самым вкусным там были котлеты буфетчицы тети Айкуш. Думаю, всех буфетчиц советских школ рожала одна и та же мать – все они были пухленькие, в белом халате, с короткими пальчиками и лукавым взглядом. Котлеты тети Айкуш имели одно преимущество перед бабулилизинскими котлетами: в них почти не было мяса. Они хрустели под зубами, были тонкими, как современные чипсы, и черно-коричневого цвета. А самое главное, ничем не воняли. У меня с детства слишком чуткое обоняние. Все остальные сигнальные системы в норме.

Питаться вне дома – на улице или в буфете – было в нашей семье не принято, даже в каких-то случаях считалось криминалом.

– Как?! Ты ел на улице? – выпучив глаза, ужасалась мама. – Как тебе не стыдно!

Все это говорилось так, будто я публично справил нужду.

– Если кто-нибудь увидит, подумает, тебя дома не кормят! А самое главное, ты можешь подхватить желтуху или еще что похуже!

Конечно, уровень государственного общепита в Советском Союзе мог бы быть и получше. Но у нас страх перед едой, приготовленной не дома, был патологическим.

Меня пугали всякими историями, мол, в школе можно съесть в крайнем случае коржик или булочку. Коржики я специально не покупал, чтобы не дразнили Ёжиком-Коржиком. Ёжиком-Серёжиком, кстати, меня прозвала мама. Она в этом призналась как-то.

Было истинным счастьем, если кто-то уронит на пол коржик, а еще лучше – булочку с изюмом. Булочка сразу превращалась в футбольный мяч. Естественно, после пары ударов она разлеталась на многочисленные маленькие булочки, и у нас становилось все больше и больше футбольных мячиков. В основном это происходило на больших переменах. Учителя нас за это наказывали. И желали нам в своей жизни обязательно пережить ленинградскую блокаду или геноцид 15-го года, чтобы к хлебу относились трепетно и с уважением. Думаю, добрые пожелания наших чутких учителей сбылись: в восьмидесятых мы пережили Спитакское землетрясение, в девяностых – развал СССР и две голодные зимы без электричества и отопления. И, наконец, две войны в Арцахе. Саундтрек «Санты-Барбары» – скорее, позывные к началу сериала, который мама смотрела, подключив телевизор к аккумулятору, – до сих пор звучит у меня в ушах, когда мне холодно.

Все, что варилось или тем более жарилось вне дома, есть было опасно, можно было умереть. Во всяком случае, мне так говорили. Что же касается пирожков, которые продавали у школы, или кваса… осмелиться это съесть или выпить было настоящим преступлением перед родителями! Потому что в пирожках кошачье мясо, притом преимущественно мясо тех кошек, которые попали под машину: таких легче перемалывать в мясорубке. В «квасовой» бочке держали лягушек, чтобы он оставался холодным. А дед Айк говорил, что продавщица там иногда еще и ноги моет. Он это объяснял тем, что у нее мозоли на ногах, а квас – отменное средство, чтобы эти мозоли размякли.

Дед говорил:

– Она садится на бочку ночью, чтоб никто не видел, и свешивает туда ноги, и сидит до утра.

Дед Айк был виртуозом-сочинителем. Например, в школе нельзя было есть котлеты тети Айкуш не потому, что бабулины полезнее и вкуснее, нет. Их нельзя было есть, потому что тетя Айкуш сморкается в свою мясорубку перед тем, как перемолоть мясо, а делает это она для того, чтобы мясо лучше лепилось. Да и соль добавлять уже не надо. В общем, нас пугали как могли, делали все, чтобы мы ели дома.

В школе самым суровым наказанием было, когда классный руководитель вызывал родителей, чтобы их отчитать.

Папа рассказывал, что в детстве директор его школы в Ленинакане как-то вызвал его родителей. Папин отец погиб на фронте, а матери он не хотел говорить. Она, моя бабка Вардануш, пережила все несчастья двадцатого века. И еще смерть мужа, потерю молодого сына… в общем, все видела. Папа решил ее не расстраивать, поймал на улице кого-то, дал ему рубль и попросил, чтобы тот сходил на родительское собрание вместо его родителей. Так этот несчастный мужик выбежал из школы через пятнадцать минут, плюнул ему в лицо, бросил рубль и, ругаясь, удалился. Что папа натворил, он не помнил, но историю эту на радость детям рассказывал неоднократно. Потом делал серьезное лицо и говорил:

– Ладно, я без отца рос, как беспризорник, а тебе чего не хватает? Почему ты такой урод?

Мама сразу вставляла, что ребенок урод по двум причинам. Нельзя при собственных детях рассказывать о своем беспризорном детстве. И нельзя гордиться при детях своим плебейским происхождением. И еще во всем виновата его мать, что рожала детей и не воспитывала их. О генах мама вставляла потом, когда у отца уже поднималось от злости кровяное давление.

Я тоже это все выслушивал с трудом. Надо же, отец был хулиганом, но дослужился чуть ли не до министра. Но в моем случае быть хулиганом было нельзя. Мама говорила, что меня и в дворники не возьмут, потому что даже метлу не доверят!