Сережа Нестроев

— Вот я сегодня вас не боюсь, — сказал Сережа. — Вы сегодня на большую не похожи, Валентина Матвеевна.

Валентина Матвеевна улыбнулась лукаво.

— Меня бояться не надо. Я добрая.

— Кто это у вас был в тот раз? — спросил Сережа нерешительно.

— Художник один. А что? Он тебе не понравился?

— Не понравился, — признался Сережа.

— Почему так?

— У него монокль. Я не люблю, у кого монокль.

— Ах, глупости какие! — рассмеялась Валентина Матвеевна. — Что за беда, что у него монокль! А ведь он красивый, этот художник? А? Он и картины хорошие пишет. Ты вот, жаль, Сережа, за границей не был. Поедем со мною в Италию. Тебе к искусству присмотреться нужно. У вас ведь в семье искусством не интересуются. Впрочем, пустяки я говорю: тебя со мною в Италию не отпустят.

А у Сережи глаза блестели.

— Я хочу в Италию.

Валентина Матвеевна посмотрела на него внимательно.

Но он тотчас же смутился. Стал извиняться, что засиделся, когда у нее голова болит, и, хотя она его удерживала, ушел домой торопливо. А самому хотелось остаться. И ему казалось, что мог бы он так просидеть около Валентины Матвеевны не часы, а дни. И все смотрел бы на ее покатые плечи, обозначившиеся под пледом, или на маленький башмачок ее, упавший на ковер.

У Сережи была забота — непрестанная, мучительная: это судьба его младшей сестры, Ниночки. Родители не замечали того, что видел Сережа, а Елена и вовсе не обращала внимания на сестру. Сережа считал себя порочным и погибшим, и мысль, что Ниночка погибнет так же, как он, мучила его ужасно. Он угадывал, о чем она шепчется с подругами; он знал, какие она книжки читает потихоньку. Он все думал о том, как спасти Ниночку. Много раз пробовал он заговаривать с нею о том, что его тревожило, но Ниночка, тряхнув кудряшками, смотрела ему прямо в смущенные глаза своими светлыми пустыми, как будто невинными глазами и притворялась, что не понимает, о чем он с нею говорит. А когда он ей сказал, наконец, что он все знает, что она погибнет, если не расстанется с иными из своих подруг и если не прекратит знакомства с «этим отвратительным шалопаем» Кубенком, Ниночка на него прикрикнула, топнув ногою и покраснев от гнева:

— Не смей так говорить о Nicolas! Ты сам скверный мальчишка и не смеешь говорить худо о старших…

— Он старше меня на два года, но он дурак круглый, — пробормотал в отчаянии Сережа.

— Пойди пожалуйся на меня мамаше! Ябедник! Доносчик! — взвизгнула Ниночка.

— Не кричи. Не надо, — умолял Сережа Ниночку, не зная, как лучше объяснить ей то, что его мучило. — Я не хочу жаловаться вовсе. Пойми, что я добра тебе желаю.

— Добра! Оставь меня в покое.

Ниночка фальшиво рассмеялась.

«Боже мой! — думал Сережа, с удивлением и со стыдом смотря на сестру. — Неужели эта кривляющаяся маленькая кукла, та самая Ниночка, с которой я когда-то был дружен и которая казалась такою невинною и чистою сердцем!»

Да, это он, Сережа, виноват во всем. Как он мог так забыть о ее судьбе! Как он мог допустить ее до такого падения! Это возмездие за его порочность, за его страшный грех. Где уж ему спасать других, когда он сам погряз в мерзости. Он даже не смеет смотреть в глаза этой испорченной девчонке.

Внезапно злое негодование охватило Сережу. Он побледнел и сжал кулаки. Противореча самому себе и понимая, что он окончательно портит свои отношения с сестрою и что ему уже никогда не спасти ее, он закричал каким-то чужим, надорванным голосом:

— Скажи твоему Nicolas, что он негодяй…

Дня через три после этого разговора Сережа встретился с Кубенком на площадке тенниса. Этот Nicolas, подросток лет шестнадцати, был любимцем товарищей и славился своею силою и ловкостью. Сережа стал играть в теннис по настоянию отца; играл он еще худо, и его не очень охотно принимали игроки. Кубенко играл лучше всех. Над Сережей за его неловкость иные даже подтрунивали, но Кубенко всегда за него заступался, и это особенно возмущало самолюбивого Сережу. После партии, которую выиграл Кубенко, несмотря на все Сережины промахи (им пришлось играть вместе), мальчики уселись на длинной скамейке и, помахивая ракетками, разговаривали о спорте. Особенно оживились, когда заговорили о борьбе.

— Вы, кажется, Кубенко, были на борьбе, когда Черная Маска замотал Зигфрида? — сказал рыженький веселый подросток, видимо, заискивая у Кубенка.

— Еще бы! Ловко он тогда прижал немца… Парадом против заднего пояса, как сейчас вижу…

— В тот вечер боролись два петербуржца — маленький Кроль и огромный Гольдберг, — вмешался в разговор еще кто-то, с наслаждением припоминая подробности борьбы. — Девять минут боролись! Кроль взял Гольдберга на захват руки…

— А вы, Нестроев, на борьбе бываете? — спросил рыженький Сережу.

— Нет, не бываю.

— Почему так?

— Нахожу это глупым и неинтересным.

Мальчики переглянулись.

— Нестроев у нас философ, — засмеялся рыженький.

Сережа чувствовал, что не надо спорить о борьбе, но спокойный и чуть насмешливый взгляд Кубенка раздражал и волновал его.