Сережа Нестроев

Какая тишина! Какой снежный простор! И в душе бродят не то воспоминания, не то предчувствия, и кажется, что эта земля, холмы, лес, дорога, ухабы и дрогнувший под санями мостик — то самое родное, милое, близкое, чего ищет утомленная душа, ищет и не находит в напрасной суете.

А небо… Здесь не такое небо, как в Москве. Оно прозрачнее и яснее. И вороны как будто иные, не те, что в городе. Они поднялись из рощи ленивой стаей и, каркая, неспешно летят куда-то.

Сизый дымок заклубился впереди и стал потом прямо, как свеча.

Кругом такая тишина, что хочется слушать ее покорно и молчать.

Три дня прожили они в монастырской гостинице, и Сережа не успел привыкнуть к этой зимней тишине, к этому безмолвию снежных полей, холмов и рощ.

В гостинице, кроме Сережи и Валентины Матвеевны, жила только одна старушка с девочкою. Никто не мешал Сереже сосредоточиться в этом убежище.

На рассвете Валентина Матвеевна шла в церковь, и Сережа следовал за нею, не сомневаясь, что так надо. Они шли по деревянным мосткам в утреннем свежем тумане, прислушиваясь к влажному серебряному звону.

Вот и церковь. Синеватое облако под сводами. Потрескивают свечи. Пахнет воском и ладаном.

Сережа вздрогнул и поник молитвенно, когда в первый раз услышал после малой ектении волнующий и зыбкий напев антифона четвертого гласа: «От юности моея мнози борют мя страсти»… Никогда прежде не вникал он в церковные песни, как теперь, в этих древних монастырских стенах.

Все было как-то необычайно, и ему нравилось, когда хор пел «Святым Духом всяка душа живится и чистотою возвышается, светлеется Тройческим единством, священнотайне»…

Какой-то молодой монах вызвался показать Сереже обитель. Сережа смотрел дворец Алексея Михайловича, Красную башню, собор, гробницу преп. Саввы, который, как сказано в надписи, вытисненной на краях раки, «в песниих моляшеся безпрестанно» и «не внешняя бо мудрости искаше, но паче горних желая»…

Валентина Матвеевна была как будто иною здесь, в монастыре. Она не смеялась теперь тем странным и жутким смехом, каким смеялась она всегда в своей городской квартире. И она вовсе перестала целовать Сережу.

Так прошло два дня; а на третий Валентина Матвеевна, застав Сережу в его комнате за чтением Евангелия, которое вручил ему монах, вдруг опять засмеялась, как смеялась в городе, и привлекла мальчика к себе, лаская и целуя.

— Довольно монахов, довольно этих белых стен и черных клобуков. И книгу оставь. Целуй меня в губы. Слышишь? Завтра в город едем. Хочешь?

Сережа молчал.

— В город. В город, — продолжала твердить Валентина Матвеевна. — Надо в город. Я предчувствую что-то. У меня тревога какая-то…

Утром они выехали; и опять снежная Россия, необъятная и грустная, приняла их в свое лоно. И опять неслись сани, звенели бубенцы, мелькали версты, и снег был под солнцем совсем синий.

XXIII

Когда Валентина Матвеевна и Сережа вошли в городскую квартиру, служанка объявила, что барыню дожидаются в кухне два странника.

— Два странника? Какие странники? — спросила Валентина Матвеевна, бледнея.

— Один сказывался Григорием, а другого будто бы вы не знаете. Я спросила этого Григория, кто он такой, а он мне: «Я — Божий человек», и ничего от него добиться нельзя.

— Позовите их в столовую, да поскорее, — заволновалась Валентина Матвеевна.

— Кто это? — спросил Сережа, недоумевая;

— Я думаю, что это он, — сказала задумчиво Валентина Матвеевна, — Только почему их двое? Он приходил так, но один. С кем это он теперь?

— Кто он? — опять спросил Сережа, пугаясь чего-то.

— Муж мой, твой дядя, Григорий Петрович. Ты ведь его никогда не видал.

В столовую вошли два мужика в серых зипунах.

— Здравствуйте, сестра, — сказал один из них, кланяясь Валентине Матвеевне.

— И ты, братец, здесь, — улыбнулся мужик, заметив Сережу, который в чрезвычайном смущении узнал в этом таинственном страннике того самого Григория, с которым он ежедневно беседовал в тюрьме.

— Как? Ты его, Гриша, знаешь? — удивилась и Валентина Матвеевна.

— В тюрьме познакомились, — улыбался Григорий Петрович. — Я вот и другого еще одного привел. Мы вместе ходим. Брат Антон.

— Садитесь, пожалуйста. Обедать будем. Так ты говоришь, в тюрьме познакомился. Вот удивительно. Как же так? Впрочем, потом расскажешь.

Все уселись за стол.

Брат Антон был низкорослый лохматый мужик, скуластый, как татарин, с монгольскими глазами, блестящими и острыми.

— Устали? — спросила Валентина Матвеевна, помолчав.

— Зачем устали? Совсем не устали. Мы с братом Антоном идем и поем. С песенкою, сестра, совсем легко. Да я ведь шесть недель как из тюрьмы, всего только.

— Почему не едите? — забеспокоилась Валентина Матвеевна, заметив, что гости отодвинули тарелки.

— Мясное ведь, — улыбнулся Григорий Петрович.

Из кухни принесли кашу, и странники принялись за трапезу.

— Ну, как, братец, живешь? — спросил вдруг Сережу Григорий Петрович, устремив на него свои светлые глаза.

— Не знаю, хорошо ли, — сказал Сережа. — Живу, как во сне.

— Проснись, братец, проснись, проснись, — забормотал Антон и засмеялся мелким, дробным смешком.

Валентина Матвеевна вздрогнула и нахмурилась.