Сережа Нестроев

Сережа со стаканом чая сел в угол. Фома развалился на диване. Сладкоместов снова принялся за чтение своего романа. Этот сочинитель был уже на возрасте. Ему было, по-видимому, лет девятнадцать-двадцать. Он, как потом Сережа узнал, изгнан был в прошлом году из семинарии за дурные успехи и отчасти за атеизм. Впрочем, он и сам желал покинуть неприятное ему учебное заведение. Какой-то писатель поощрял его литературные занятия. И Сладкоместов решил посвятить себя музам.

Лицо у этого романиста было туповатое.

К удивлению Сережи, роман молодого человека не лишен был некоторой изобразительности. Автор не без удовольствия описывал в заключительной главе, как его герой, которым он, по-видимому, искренно любовался, соединяется с двумя женщинами в течение получаса времени, причем успевает объяснить обеим своим любовницам, что он предается половым излишествам исключительно из презрения к нравственности, а не по каким-либо иным причинам. Женское белье и все прочее было описано с натуралистическими подробностями.

Сережа с изумлением заметил, что роман весьма нравится «отчаявшимся».

Когда Сладкоместов окончил чтение, все поспешили выразить свое одобрение. Ученик театрального училища, Кисников, молодой человек лет семнадцати, у которого язык худо помещался во рту, сказал, что роман великолепен, что в нем много «темперамента». Гимназист Курченко, самый юный из присутствующих, заметил, что «Сладкоместов за пояс заткнет самого Золя». Гимназистка постарше, Зоя Фламина, объявила, что она в восторге от героя, но что она в жизни еще не встречала таких и очень боится, что ей и не придется познакомиться когда-нибудь с подобным человеком. Эта Зоя Фламина была недурненькая блондинка, с алыми капризными губками и с весьма развитым станом. Другая гимназистка, Таня Любушкина, совсем еще девочка, бледненькая и худенькая, с как бы испуганными глазками и с виноватою улыбкою на ребяческих невинных губах, призналась, что роман ей тоже очень нравится, но что она не понимает, почему герой все-таки не застрелился в конце концов. «Лучше, чтобы он застрелился».

— Я думаю написать еще роман с тем же героем. И там он застрелится, — утешил гимназистку Сладкоместов.

Псонин говорил довольно долго, удивляя Сережу своим голосом. Он присоединился отчасти к мнению маленькой гимназистки. В самом деле, напрасно герой Сладкоместова не покончил с собою. Тогда яснее была бы идея.

— Мы, ведь, так рассуждаем, — сказал Псонин, обращаясь к Сереже: — Современное научное знание окончательно уничтожило веру в божество, а следовательно, во всякие абсолютные идеалы. Нравственность — не более, как предрассудок. Поэтому всякие препятствия, которые общество ставит тому, кто желает наслаждаться, суть нечто враждебное новому человеку. Новый человек будет наслаждаться во что бы то ни стало. Но так как рано или поздно ему грозит смерть, то, во избежание этого насилия над ним со стороны природы, он должен сам своевременно и самовольно застрелиться. Мы называем себя «отчаявшимися» лишь иронически. В сущности мы вовсе не отчаялись. Напротив, мы в жизни победители, а не побежденные.

Псонин пропищал это все своим неприятным бабьим голосом с видимым удовольствием. Этот «руководитель» союза был одет в мягкую блузу; штаны его были запрятаны в высокие щегольские лакированные сапоги.

— Как вы относитесь к моей точке зрения? — прогнусавил он, опять обращаясь к Сереже.

— Я думаю, что эту мысль отчасти развивал Кириллов у Достоевского, но только у него это было гораздо глубже и обоснованнее. Я говорю о вашей идее самоубийства, — сказал Сережа, несколько смущаясь резкостью своего замечания.

Но Псонин ничуть не обиделся.

— Вот как! Это в каком же романе-то? — небрежно осведомился он у Сережи. — Я, знаете ли, Достоевского не всего читал. Я не очень его уважаю. Он, ведь, славянофил был. Это, ведь, глупая штука и весьма устаревшая, то есть славянофильство там всякое или вот христианство еще тоже, знаете ли. Умному человеку на это на все наплевать. Вы как думаете?

Сережа молчал.

В это время ученик театрального училища приготовил трапезу — колбасу, сыр, пиво, коньяк и сладкий пирог. Все стали усаживаться за стол.

— А вы какого мнения о романе? — спросил гимназист Фому.

— Роман прескверный, — спокойно сказал Фома, жуя колбасу.

Автор кисло усмехнулся, скосив на Фому узкие свои глазки.

— Почему же так? — торопился поспорить гимназист. — Вы его, вероятно, находите безнравственным? Но нравственность всегда относительна. Это, во-первых.