Сердце Пармы

На второй день ертаульная полусотня наткнулась на маленький пермяцкий горт. Жители деревушки, увидев бородатых всадников в бронях, кинулись врассыпную – прочь от большой ямы у околицы. В руки русским попался только один – угрюмый, рослый, беловолосый парень. В большой яме на дне в ряд лежали семь свертков из бересты. В каждом свертке – ребенок с перерезанным горлом. Трупы еще и окоченеть не успели. Ертаульные остановили войско, призвали Пестрого.

– Почто чад порешили? – спросил пленника князь.

– Русский бата вечером пришел, крестил, – хмуро ответил пермяк. – Затем и убили. Души спасали, освобождали от перны.

Пестрый глядел на пермяка, и пермяк отвечал ему таким же твердым, тяжелым, упрямым взглядом.

– На релю каина, – кратко велел князь.

Иона бежал впереди войска как наскучавшийся, наголодавшийся и спущенный с цепи пес. Следы его находили повсюду.

Под низкими облаками обуглившаяся, черная Чердынь выглядела страшно. Полусгоревший, опаленный острожек непримиримо топорщил головни частоколов, обломанные клыки башен, скелеты шатров. Острожек был пуст. Кое-где в нем еще можно было расположить людей под крышей, но почему-то никто не захотел подниматься на княжий холм. Сотники поехали по дворам посада. Пестрый направил коня к монастырю.

Монахи – видно, напоказ – усердно молились: из храма слышалось многоголосое пение, службы стояли закрытые, работных распустили. Пестрый спешился у крепких маленьких ворот бревенчатого тына и рукоятью меча забренчал в тесовые прясла с железными набойками. Вратарь приоткрыл одну створку; дозорный на каланче звякнул в колокол – два раза в знак уважения. Пестрый отдал удила вратарю, стащил рукавицы и бросил их на землю. От келий по грязному двору уже бежал навстречу мальчишка-послушник.

– Веди к игумену, – велел князь.

Дионисий сидел в своей келье, писал грамоту. Когда на лестнице зазвенели шпоры князя, он отложил перо и отодвинул в сторону старый, много раз перебеленный пергамент.

– Здрав будь, отец, – поклонился князь, не снимая шишака.

– И тебя храни господь, – сдержанно ответил Дионисий.

Пестрый уселся на скамью, покрытую рядном. Тотчас открылась низенькая дверца в соседнюю горницу, и вошел отец келарь – маленький, толстый, с объемистым свертком засаленных холстин: монастырскими описями. Князь сразу приступил к делу: каков харч заготовлен, сколько кормов на конницу, что от монастыря и епархии своекоштно, а что за казну. Келарь оказался рачительным, немногословным и надолго князя не занял. Дионисий слушал молча.

– Благодарствую, отец Елизар, – подвел он итог. – Распорядись, князь, подводы подгонять к житницам и амбарам. Руку к вире приложишь, думаю, на обратном пути, – я не из тех, кто наперед титлы выпрашивает, а потом гнилье подсунет. Оставь теперь нас, отче, с глазу на глаз.

Келарь поклонился и вышел. Игумен и князь долго глядели друг на друга.

– Ну что ж, старче, – наконец начал Пестрый. – Разъясни мне, что за бес во владыку вселился?

– То не бес, – тяжело произнес Дионисий. – То рвение великое, сравнимое со святой одержимостью, а может, и с подвигом…

– Надеюсь, братия нас не подслушивает? – усмехнулся князь. – Тогда, старче, можно на речи и оскоромиться. Получается, что ты здесь хоть не саном, так разумом в вашем духовном сане выше всех остался. Вот и объясни мне, что делать-то с владыкой? Развяжи руки. Он ведь таких дров наломает – вывозить возов не хватит. От его рвения великого, с подвигом сравнимого, пермяки уже в леса бегут, детей своих режут. Скоро так озлобятся, что Михаилу предадутся. А крепость-то нашу единственную владыка сам же и спалил.

Дионисий помолчал, жуя губами.