Сердце Пармы

Начался разговор, чем-то напоминающий торг. Пермяки обещали ясак, распахивали короба с подарками. Нелидов изумленно мял в руках невиданные меха: голубых песцов, серебряных соболей, бесценный белый каракуль, привезенный через Хаджи-Тархан из-за Хорезмского моря, вслушивался в русскую речь непривычного произношения. Но единоверцы оказались не столь податливы, как пермяки. Конечно, уверяли: «Божьей волей одолеем Михаила-отступника и вам наши животы принесем, крест целовать будем…», но с подарками не торопились. Мол, в пути подводы.

— А где же анфаловский есаул? — спросил Нелидов.

— Прийти не пожелал, — пояснил Пемдан. — Заперся в своем городке и велел передать, что он Михаилу-князю клялся и крепость не покинет.

— Это как же?.. — не понял воевода. Пемдан усмехнулся.

— Есаул Кривонос — совсем старик, — сказал он. — Ему уже за шесть десятков зим миновало… От старости умом повредился. Вы его не бойтесь. С ним всего семь человек. Оставьте старика в покое. Жена Кривоноса давно в Пянтеге живет. В последние дни каждые утро и вечер ходит к городку и ругает мужа за глупость и упрямство, а он все равно не вылезает.

— А что с ним за люди?

— Трое сыновей и четверо Михайловых ратников.

На лавках ухмылялись посадские. Нелидова передернуло от нелепости положения. Старый хрен засел в крепости, и что с ним делать? Вострово злился.

— Дурь какая-то!.. — плюнул Нелидов.

Над камской излучиной, над теплыми заливными лугами стелился волшебный бирюзовый туман, по брюхо в котором тихо шли кони. Ночные деревья казались сквозисто-черными высокими соловьиными кострами. Где-то протяжно кричал дергач. Хрупкие майские звезды лампадами усеяли небо. Крестным ходом стройно и торжественно тек над землей Млечный Путь. Нелидов глубоко вдохнул пьяный, вольный запах раннего лета, и ему захотелось забыть обо всем: о походе, о князьях, о татарах, о боярине Вострово…

Вернувшись в шатер, воевода потребовал пива и уже не помнил, как завалился спать. Далеко заполдень его растолкал служка Соколок.

— Вставай, — талдычил он. — Баба к тебе просится, ревьмя ревет…

Едва Нелидов сел на походном топчане, в шатер ворвалась толстая старуха и с воем повалилась в ноги.

— Спаси, воевода, скажи свое слово золотое! — вопила она. — Не вдови меня, глупую бабу, не губи деток! Муж мой богоданный совсем в старости спятил, помилуй старика помешанного! Чего ж это на свете деется, целую войску на полоумного послал!.. Откуда ж горе такое на мою седую голову!..

— Да погоди ты!.. — отпихивая старуху, сморщился Нелидов. Башка его трещала с похмелья. — Не вой!.. Кто такая? Чего надо?.. Соколок, найди рассолу…

— Кривоносиха я, Агафья, мужа-дурака свово жена!.. Не послушал меня благоверный, сидит, ирод, в крепостище своей, как сыч в дупле, сынов сманил… А боярин твой лютожирый войску готовит, меня гнать велел, а к старому и гонцов не слал, сразу за глаза порешил сгубить!.. Смилуйся, батюшка!..

Нелидов застонал. Упрямый боярин готовил приступ Анфалова городка. «Лютожирый…— с ненавистью вспомнил воевода. — Нашла дубина на пень…»

— Сейчас Соколок рассолу добудет, и поедем к твоему хрычу, — сказал Нелидов Кривоносихе.

Анфалова крепостица стояла за городищем, за священной кедровой рощей Пянтега, на высоком холме камской излучины. Хоть и маленькая, но окопанная рвами, она казалась неприступной. По сути это была даже не крепость, не острожек, а мощно и умно укрепленное подворье. Здоровенный, длинный двухъярусный дом, второй ярус которого лежал на повале, составлял напольную сторону. От него крыльями тянулись две крытые стены с бойницами — вроде городней — и углом сходились на кряжистой шестистенной башне, увенчанной шатром. На врага пристально глядели узкие стрельницы, причем растесанные наискось, так, что поразить их можно было лишь из рва, в котором сейчас под солнцем искрилась талая вода и торчали гнилые колья.

Единственные ворота располагались прямо посередке домины. К ним вел узкий дощатый мостик, уже порубленный Кривоносом и валявшийся во рву. Поставленный Анфалом Никитиным почти семь десятков лет назад, городок словно поседел: зной и холод, ветра и дожди закалили могучие бревна до звона, до серебряного блеска.

Нелидов медленно ехал через луг к городку. Старуха семенила сзади. Воевода думал о человеке, который выстроил эту первую в Перми Великой русскую твердыню. Видно, был двинской боярин Анфал Никитин человеком беспокойным. Рассобачившись с Новгородом, бежал в Москву. И там не удержался, сцепился с князем Василием Дмитриевичем, а потому был сослан в Устюг и посажен в поруб.

Однако, знать, не изъели его душу злоба и черная зависть: устюжские сторожа потихоньку выпустили Анфала на волю. Некуда уже ему было деваться, вот он и подался сюда. Выстроил свой городок — тут и жизнь довершил. Вон за холмом высится крест над его последним пристанищем… А городок остался.