Сердце Пандоры

Он идет ко мне, и я делаю то, что тяжелее всего на свете: улыбаюсь ему. Улыбаюсь бестолковой глупой улыбкой, улыбаюсь сквозь непролитые слезы, сквозь страх, который тяжеленым замком висит на моих губах.

— Стейкам хана, — в своем привычном невозмутимом стиле говорит Адам, лопаткой сгребая в урну безнадежно испорченное мясо. Смотрит на меня с немым вопросом, но я просто физически не могу открыть рот. Просто клонюсь к его плечу, как согнутое ветром дерево. Он обнимает за плечи одной рукой, притягивает до плотного контакта, вряд ли осознавая, что до сих пор подрагивает от приступа. — Хорошо, что есть еще одна порция. Но завтра придется делать салат из одуванчиков.

Эта попытка шутить — она для меня. Мы набрали столько еды, что хватило бы сыграть маленькую свадьбу.

— У тебя правда все хорошо? — Часто моргаю, чтобы сдержать слезы.

Он ведь может просто довериться мне? Прямо сейчас это совсем не сложно. А вместо этого отодвигается, цепким взглядом хватает с лица мои эмоции, а я протягиваю палец, чтобы разгладить влажные колючки его ресниц.

— Это просто дым, — неловко оправдываю свои глаза на мокром месте. — И немножко из-за того, что у меня аллергия на сок одуванчиков. Так что кому-то придется лезть в крапиву: говорят, она полезная — и на вкус, как латук.

Адам делает серьезное лицо и с видом, будто речь идет о праве нажать на красную кнопку, говорит:

— Будем тянуть жребий.

Глава тридцать третья: Адам

«Ты должен ко мне приехать, прошу тебя! Сама я не могу!»

Сообщение от Ирины висит перед глазами неприятным напоминанием о совершенной ошибке. Я верчу телефон в руках, поглядываю в сторону кухни, откуда раздается шум льющейся воды. Мы с Полиной разделили обязанности: я готовил, потому что моя жена к этому, кажется, не имеет ни единой природной склонности, а она моет и убирает.

«Мы можем просто поговорить! Можно, я позвоню тебе? Сейчас?» — следующее сообщение.

Я знаю, что будет дальше, и успеваю поставить телефон на беззвучный режим. Ирина во всем такая: зачем-то спрашивает, но не ждет ответ, просто берет — и делает. А когда я не брал трубку, потому что был занят, обижалась и даже устраивала сцены ревности, хотя кому, как ни ей, было знать, что никакой другой женщины просто не могло быть.

Она пишет и звонит с другого номера. Уже третий, который я заношу в черный список. Я ничего не могу с этим поделать, только снова и снова наглухо закрывать дверь, в которую Ирина пролезает с настырностью дыма от косяка. Стоит хоть капле попасть внутрь — и провоняется каждая нитка.

Полина возвращается через минуту, когда я, расстелив теплое одеяло, валяюсь с Домиником на полу. Присаживается рядом на колени, и когда я поглаживаю сына по животу, кладет сверху ладонь. Мне еще придется учиться не удивляться каждый раз, когда она делает что-то подобное.

— В детстве мне говорили, что уши стали такими потому, что я был мелким паршивцем — и с меня просто слетали все шапки, — говорю, пока Полина снимает с Додо шапку с ушами. — Не совершай ту же ошибку.

Она гладит Доминика по голове, где под светлыми волосиками заметно дрожит тонкая мембрана на макушке. Сын издает громкий счастливый визг, Полина улыбается в ответ, бережно берет его двумя руками и прижимает личиком к своему лицу.

— Смирись, что он будет твоей точной копией. — Нежность в ее голосе разрезает, будто нож. Полина нарочно осторожно оттопыривает маленькие ушки, шевелит ими в унисон движению собственных бровей. — Кто у папы ушастик?

Я валюсь на спину, дергаюсь от клокочущего в груди смеха, впервые в жизни вообще не думая о том, как выгляжу. Вообще наплевав на то, как я выгляжу. Никогда не комплексовал и принимал себя, как есть, но держал в уме, что у меня целый букет недостатков. А сейчас мне все равно, просто вот до самого основания, и даже ниже — все-рав-но.

Полина мягко укладывается обратно, прикрывает глаза.

Я опускаюсь рядом.

Она делает это снова и снова: просто лежа рядом, немного уставшая за день, продолжает стучаться в меня. Настойчиво идет сквозь заросли и шипы, которыми ободрались до крови куда более толстокожие, чем моя маленькая жена. Куда я сам не всегда рискую заглядывать без фонаря и защитного костюма.

Две недели.

— Хочу тебя, — говорю не ей, просто шепот с губ, в котором так много животной потребности владеть, что правда предательски бьет рикошетом. Голова бессильно падает на одеяло. — Веришь, что ты — дурман в моей голове?

Две недели.

Я вернусь к ней, надеюсь, с шансом на нормальное существование.

Полина не выдерживает и засыпает. И мне даже не хочется ее будить, такой умиротворенной она выглядит рядом с сыном. Доминик тоже предательски зевает, и я лежу с ними рядом, пока они не превращаются в маленькие мерно сопящие коконы. В доме тепло, но на всякий случай накидываю на них одеяло и осторожно, чтобы не разбудить, выхожу на улицу.