Сердце Льва - 2

— Ладно, — сказал он по-отечески Андрону, водрузил очки и вытащил из папки лист бумаги. — Пиши прошение на мое имя. От такого-то, живущего там-то, паспорт такой-то. Прошу принять меня на должность водителя электротележки. Вот здесь, дата, подпись, ажур. Да не боись, от той тележки и колес-то не осталось, — он усмехнулся золотозубо, куда там Коле Хрен Догонишь, и избегая никотина по соображениям здоровья, отправил в рот лепешку монпасье. — Будешь со снегом бороться на крыше. А чтобы с голоду не сдохнуть, по выходным работать на площадке… Вот так, Андрей, в таком разрезе.

Хороший все же человек был Сергей Степанович — сам жил, да еще как, и другим околеть не давал.

По случаю закрытия Андрон купил коньяк, торт, парную куру первой категории, дабы запечь ее в духовке на бутылке из-под молока.

— Ого, гуляем, — обрадовался Тим, отложил в сторону труд по археологии и, не удержавшись, упер с торта розовую мармеладную сливу. — Эх, конфетки-бараночки. А как насчет женского общества?

Несмотря на заключенный с отцом и матерью пакт о ненападении, он все же предпочитал жить на дружественной территории у Андрона.

— А ну их на фиг, — отозвался тот и принялся ловко насаживать куру на бутылку, наполненную водой. — Непостоянные созданья. То с одним, то с другим.

Он знал, что говорил. У Ксюши из плавания вернулся муж, и она заново переживала все прелести медового месяца.

— Ладно, тогда выпьем вдвоем, — Тим откупорил бутылку, налил, подождал, пока Андрон возьмется за стакан. — За нас, брат! Чтоб у наших детей были крутые родители.

За стеной, что-то шепча себе под нос, Вера Ардальоновна раскладывала пасьянс. Карты ложились на стол тихо, словно мертвые осенние листья.

Хорст (1979)

Следующий день был воскресенье, и серпентологи предались отдыху, активному, в соответствии с наклонностями. Хорст и Воронцова подались в пески, на верблюжьи скачки, смотреть, как чумазые, привязанные к бактрианам и дромадерам отроки лупят по носу дредноутов пустыни, оглушительно визжат и, невзирая на младые годы, неописуемо ругаются. Ганс же с подручными отправился в чрево Каира — глазеть, как цветастые, опоянные зельем петухи режут друг другу глотки опасной бритвой. Шум, гам, крик, перья во все стороны, брызги горячей крови, адреналин рекой. Незабываемое зрелище. К тому же побежденные, сваренные в бульоне, украшенные луком и благоухающие пряностями, оставляют впечатление едва ли не лучшее, чем победители.

А вечером серпентологи ужинали — не торопясь, в полном составе, обмениваясь впечатлениями. Ели нифу из молодого козленка, пили рисовый подслащенный отвар, поминали по матери привередливого пророка, алкали шампанского и поглядывали на сцену. Там как обычно давали танец живота — плоского, загорелого, с выпуклым пупком, украшенным серебряной серьгой. Почему-то он, не танец, живот, казался жалким, полуголодным, полным пульсирующих, закрученным винтом кишок… Потом был фокусник с фальшивыми мечами, за ним канкан, потом полустриптиз, облезлый пудель показал смертельный номер, и представление — хвалла аллаху — закончилось. На сцену вышли бедуины с гитарами, расправили усы и заиграли естердей Битлз. Получалось у них громко и заунывно, словно азаны у муадзинов, но в целом впечатляюще. Начались танцы. Они были полны истомы, сильно волновали воздух и душу и пробуждали жажду, мечтательность и разнообразные желания. Всем сразу захотелось любви и ласки и трепетного человеческого общения.

— Пойдем-ка, дорогой, — Валерия, не дожидаясь сладкого, призывно улыбнулась Хорсту, с нежностью подмигнув, взяла его под локоть и с силой, как бычка на веревочке, требовательно повела в номера. А он вправду был как бык — могучий, неутомимый, готовый покрыть все стадо.

— Все, все, дорогой, больше не могу…

Было уже далеко за полночь, когда Валерия утихомирилась, вытянулась без сил и мгновенно заснула. Крепкая грудь ее мерно волновалась, длинные ресницы трепетали, на чувственных губах, запекшихся и алых, застыла блаженная улыбка. Она будто являла собой образчик безоблачного женского счастья — что снилось ей? А вот Хорсту не спалось. Он ощущал какую-то смутную тревогу, совершенно не осознанную, необъяснимую с позиций логики, но заставляющую, тем не менее, вслушиваться в тишину, умерять дыхание и не выключать ночник в виде лотоса. Какое-то смятение в крови, волнительное беспокойство на уровне интуиции… Наконец Хорст все же провалился в сон, чуткий, на грани бодрствования.

— Будь осторожен, маленький солдат, — шепотом сказала ему мать и предостерегающе блеснула камнем на длинном указательном пальце. — Здесь, Хорстен, так скучно и холодно…

— Не теряй нюх, парень, — грозно, с ефрейторским апломбом, закричал старина Курт, стукнул кулаком о ладонь и выкатил белесые глаза. — Ну что ты, как обосравшись в поле! Шевели грудями, шевели!

— Я так скучаю по тебе, любимый, — нежно улыбнулась Мария, вздохнула тяжело, и на прекрасных заплаканных глазах ее блеснули слезы. — Только еще не время, не время… Береги себя, я подожду. Заклинаю, береги…