Сердца в строю

Орлов, остававшийся за командира части, по своему обыкновению, четко, сжато, исчерпывающе доложил Верховцеву обо всем происшедшем в полку за время его отсутствия. ЧП не было. Получено пополнение. Готовились…

— Порядок!

Все же по лицам Орлова и Бочарова, по тону, каким они с ним разговаривали, Верховцев почувствовал: в полку что-то произошло. И вопросительно посмотрел на своих заместителей. Но они молчали или задавали обычные в таких случаях вопросы: как Москва, как дорога, что нового?

— Квартира моя на старом месте? — нахмурясь, спросил Верховцев.

— Да, да… на старом, — и Бочаров мельком взглянул на Орлова.

«Что-то произошло!» — теперь уж твердо знал Верховцев.

— Пойду домой, а вечером поговорим, — и вышел, чувствуя за спиной настороженную тишину.

Квартира Верховцева была в соседнем доме. Быстро прошел он крытую галерею, охваченный одной, все затмившей мыслью: сейчас увидит ее!

Дверь закрыта, — видно, Галя пошла куда-нибудь. Верховцев вынул из кармана ключ и осторожно, словно в доме спали, открыл дверь. Прохладная чистота передней. Плащ на вешалке. Столик и зеркало над ним. Чуть приоткрыта дверь в соседнюю комнату. Все по-старому. И вместе с тем что-то нежилое. Верховцев сделал несколько шагов — и сразу, как будто подсказали, — взглянул на стол. Письмо. В глаза бросились два слова: «Дорогой мой!»

Так и есть — случилось, случилось… Он читал, даже очки не успел надеть, — может быть, потому рябят в глазах строчки.

«Сегодня ты уехал, и я сразу же села писать письмо. Вчера вечером, когда стало известно, что твоя семья нашлась, ты говорил мне, что ничего не может измениться в нашей жизни. И я верила твоим словам. Но ночью ты долго не спал, ворочался, часто курил. Ты делал это тихо, чтобы не разбудить меня, а я лежала лицом к стене и ровно дышала, чтобы ты думал, что я сплю. Но я не спала. Когда ты наконец уснул и я могла тихо плакать, я услышала, как ты застонал, позвал: «Юрик!» И это решило мою судьбу. Я знаю, что ты любишь и будешь любить меня. Но я никогда не заменю тебе сына. Ты никогда не будешь счастлив, потеряв сына.

Я ухожу от тебя. Делаю это не под влиянием минутного чувства или раздражения. Я твердо решила. Если ты знаешь меня — а ты знаешь меня, — то поймешь: решила я навсегда. Я не могу поступить иначе…

Помнишь, в первую нашу ночь ты сказал мне: если тебе нужна моя жизнь, возьми ее. Ты говорил: скажи — и я все сделаю для тебя, все, что в моих силах, что выше моих сил.

Сейчас пришел день — и я напоминаю тебе эти слова и прошу: отпусти меня, не ищи со мной встреч, не зови меня. Я никогда ничего не просила у тебя. Но сегодня прошу, требую, умоляю: дай мне уйти из твоей жизни. Я знаю тебя, знаю твое сердце и верю: ты выполнишь мою первую и последнюю просьбу во имя нашей любви.

Прощай, родной!»

Верховцев опустился на стул, закрыл глаза. Слышал: подходили к двери, стучали, уходили, снова приходили и снова стучали. Он не мог подняться. Окна, светлые, залитые солнцем, стали серыми, совсем потемнели, едва заметно выделялись на стене. А он все сидел в одной и той же позе…

Шагов Верховцев не слышал, но почувствовал: чья-то рука легла на плечо. В сумраке узнал Бочарова.

— Давай закурим, Алексей Николаевич, — и замполит чиркнул спичкой. Сидели молча. Два огонька мерцали в темноте.

— Здесь в твое отсутствие ко мне обратилась Белова с просьбой откомандировать ее из полка. Я договорился в дивизии, и ее направили в армейский госпиталь… До твоего приезда, разумеется… Ты сам решай…

— Я знаю…

— Что думаешь делать, Алексей?

Верховцев повернулся к замполиту:

— А что бы ты сделал на моем месте?