Сердечко мое (Анна Монс)

Вот же зараза, а? Отлично понимает, на какой иноземный крючок можно зацепить крепче всего молодого русского царя, чтобы держать его при себе, словно глупого леща в садке. Одежда диковинного покроя, легкая, удобная, красивая и многоцветная, не стесняющая движений в отличие от тяжелых боярских, тем паче царских традиционных русских одеяний, это само собой. Голые, бритые подбородки и дивной красоты, огромные, словно разноцветные сугробы, парики, завитые мелкими и крупными кудрями, — конечно! Веселое, приветливое обхождение, бочки, нет — реки, даже моря хмельного, веселого вина и затейливо, не по-русски приготовленная еда — разумеется! Танцы, напоминающие брачные пляски веселых, ярких, беззаботных птиц, — о да! Роскошь обстановки и убранства домов — не грубые сундуки и лавки, а легонькие табуреты на гнутых ножках, легкомысленные ложа, кокетливые складки полупрозрачных занавесей… Но самое главное — женская красота. Чужая, другая — не русская, не тяжеловесная, не пышная, не спрятанная за румянами да белилами, не завешанная стыдливо фатой, не прикрытая широким рукавом. Красота откровенного смеха, и блеска распутных глаз, и голых плеч, выглядывающих из пышного платья, так что очаровательница в пене шелковых оборок чудится истинной Венерой, вот только что, вот сейчас вышедшей из морской пены, созданием коей она являлась…

Ну и, конечно, это должна быть красота отнюдь не пустая, а обладающая умом, хитростью и, главное, умением мгновенно подстроиться под настроение мужчины — пусть даже такого русского медведя, каким однажды ввалился русский царь в тихие, совершенно немецкие улочки и переулочки Кукуй-городка, чтобы навеки плениться этим чистеньким пряничным благолепием. Точно так же, как Немецкая слобода сделалась для него олицетворением далекой, чужестранной, богатой, разумной и успешной жизни, так и Анна Монс сделалась олицетворением женской красоты. А еще — чем-то вроде сахарной куколки, отпробовать которую он жаждал, словно дитя малое, неразумное…

Однако Алексашка ошибался, думая, что это Лефорт решил подсунуть Анхен царю в качестве приманки и зацепки. Все было совсем не так! Эта шалая и в то же время рассудительная мысль принадлежала самой Анхен.

Вот так все и всегда ошибались на ее счет, начиная с родителей. И папенька, виноторговец Иоганн Монс, и матушка, и старшие дети (Анна была в семье младшей, за нею следовал лишь братец Виллим) были убеждены, что весь ум достался сестре Модесте. А вот Анхен получила в награду от небес лишь прелесть, очарование, красоту, коими, конечно, надо будет со временем распорядиться с толком, как капиталом.

Знала Анхен, что такое в понимании ее родителей — «распорядиться с толком»! Выдать ее замуж «за хорошего человека». Но, main lieber Gott[2], какая тоска охватывала ее при этих словах — «хороший человек»! Вот сестрицу Модесту — со всем ее умом — выдали за поручика Теодора Балка. И что? Велено Модесте дома сидеть, высиживать Теодору малых деток, одного за другим, а при этом мыть да чистить до зеркального блеска маленький хорошенький домик, чтобы царила в нем та же пряничная, сахарная чистота, что и в домах прочих кукуйцев. О нет, ничего против этой чистоты Анхен не имела. Однако наводить ее своими руками она не собиралась. Это должны были делать за нее другие! А ей надлежало только холить и лелеять свою чудную красоту — ну и выставлять ее на обозрение жадных взоров мужчин.

Богатых и знатных мужчин, само собой разумеется.