Серая Слизь

Впрочем, возбуждение уголовного дела против Маховского-Яценко по статье “доведение до самоубийства” вовсе не имело следствием выволакивание канающего под подлодку “Ковчега” на свет божий. Ровным счетом наоборот: конспирация сработала, сектанты-активисты легли на дно, Греков вовсе растворился (хотя в розыск его никто не объявлял). И совершенно же ясно: если даже этих двоих признают виновными, то ими, стрелочниками, ко всеобщему удовлетворению и ограничатся — законность, ребята, соблюдена, жертва отмщена, чего вам еще?…

Хотя и тут все сильно непонятно: общественность за два года про “Ковчег” благополучно подзабыла, а “крыша” у подследственных явно какая-то есть, и, видимо, какая-то вполне нехилая. Круминьш, скажем, адвокат модный и дорогой — откуда у числящегося безработным Маховского бабло его нанимать? Лера вон, на которую потихоньку, но последовательно давят, вообще считает, что неким превесьма реальным людям крайне не хочется, чтобы дело в принципе дошло до суда… И ходит Лера в последнее время мрачная, и мне рекомендует быть готовым к неожиданностям: я-то предполагаюсь свидетелем…

Ну что, начались неожиданности?

— Нам надо поговорить… Не по телефону, естественно. — Заявлено это было вполне безапелляционно.

— Нам?

— Угу. Нам. С вами. — Речь небыстрая, правильная, спокойная до почти полного отсутствия интонации. — Причем как можно скорее.

— Совершенно не вижу, о чем нам разговаривать. С вами.

(Этот Яценко — плечистый, несколько флегматичный парень — в отличие от единоверца-подельника, ни под какую шизу, между прочим, никогда не косил. Но и не говорил ничего ментам. То есть, похоже, имел основания чувствовать себя в безопасности…)

— Есть тема. Еще раз — я не могу по телефону. Не бойтесь, вам не грозит ничего… Я имею в виду — с моей стороны.

— Вы меня успокоили…

— Хотелось бы сегодня.

— Подождите. Это вам — хотелось бы. А почему этого должно хотеться мне, вы пока не объяснили…

Так мы препирались минут пять. Яценко ничего толком не объяснял, но намекал на какую-то имеющуюся у него эксклюзивную информацию. Когда убедился сам, насколько тухло это звучит, стал поминать разный народ, с которым я общался в процессе съемок “Дезертира”, каких-то подруг сумасшедшей Панковой… — в максимально туманном контексте. Отчего его телеги, естественно, только окончательно утратили убедительность.

И все равно мешало что-то мне его послать и отрубиться на фиг. Не знаю, что. Почему-то, не веря ни хрена ему, еще меньше я верил в хрестоматийный вызов в безлюдное место с последующим хрестоматийным изничтожением опасного свидетеля (“мясо в реку”). Не знаю, почему. К тому же… Может, выработались потихоньку рефлексы журналиста-расследователя (вряд ли). Может, накопилась критическая масса раздражения творящимися вокруг интересностями…

В общем, я согласился. По-прежнему оставаясь от всей этой истории в категорическом неудовлетворении. От всей этой байды…

Он работает охранником в доме спорта “Локомотив” (“…знаете?” — “Да, представляю. Напротив памятника освободителям?” — “Да, на Узварас, где станция Торнякалнс”.). Он там будет дежурить сегодня ночью. Один. К девяти вечера большинство посетителей рассосется. Я могу подъехать — и мы спокойно поговорим.

К девяти наладилась прыскать меленькая, пылевидная, но очень густая морось — при минусовой температуре. Моторюга тихонько матерился и ехал изматывающе осторожно. Выйдя на углу Узварас и Бариню, я сам пару раз чуть не навернулся — все облизала подлая ледяная корочка: асфальт, тачки, стволы и сучья мощных лип уводящей к парку Аркадия полутемной аллеи — угольно-черные и угольно же странно мерцающие в затуманенном свете редких фонарей. Справа утягивался в волглый безразмерный мрак недовзорванный в свое время национал-террористами, проросший пентаграммами суперштырь памятника освободителям Риги. Чугуные освободители (от фашистов — то есть оккупанты, выражаясь лояльно) в касках почти не различались. С панической скоростью пронесся в сторону центра одновагонный десятый трамвай.

Огромные непрозрачные окна спортклубовского параллелепипеда мертвы были все, но под обширным козырьком входа свет горел — так что машины я увидел сразу, издалека. Полицейский уазик и нейтральную мыльницу. И людей, топчущихся возле, периодически входя-выходя в(из) стеклянной, тоже непрозрачной двери. Их было немного, и только одного я заметил в форме… Нет, двоих…

По мере того, как я шел по прямой безлюдной аллее, я замедлял шаг и метрах в тридцати от машин почти остановился. Однако не остановился — а, снова ускорившись, но не чрезмерно, прохилял по периферии освещенного пространства, косясь на происходящее с вялым, стопроцентно праздным любопытством. Вышедший как раз из здания усатый мужик в цивильном, но с озабоченной казенной рожей, глянул на меня без выражения.