Серая шинель

— Скоро будут. Журавлев на запасной позиции учит их немцев атаковать.

— Тогда я схожу пока в третье отделение. — Полина застегивает полушубок, надевает санитарную сумку. — Когда все соберутся, скажите: скоро буду.

— Хорошая девка Полина, — говорит Тятькин, ложась на нары. — Ведь это она, Серега, про Петьку спрашивала: «Где все остальные?» Любят они друг друга. То ли жена она ему, то ли нет, не знаю, а только крепко привязаны друг к другу. Когда Ипатова к нам прислали, вскорости и она в роте оказалась. Раньше она тоже при штабе была, где Ипатов служил. За ней там сильно приударял какой-то чин, а она, значит, в Петьку влюбилась. Чин-то этот с носом остался (Тимофей довольно хохочет), а она добилась, чтобы ее, значит, в наш полк, к Петьке ближе перевели. Везет же Ипатову: такая девка его любит!

— А ты женатый, Тимофей?

— Нет, не успел. Я ведь до войны киномехаником на Псковщине работал. По селам да деревням с кинопередвижкой ездил. Девчонок у меня, Серега, было…

Тятькин, как кот на завалинке, довольно жмурится, поглаживает полоску усов над толстыми губами. Он весь во власти приятных воспоминаний, и я не хочу возвращать его с заоблачных высот на грешную землю каким-либо случайным вопросом.

— Но это я так, Серега, — неожиданно говорит он, — нечаянно проболтнулся. Рано еще тебе про такие дела рассказывать. Хотя, если правду говорить, на войне и не такое увидишь да услышишь.

Тятькин прав. Он вовремя прекратил хвастаться. Не люблю я людей, которые рассказывают все о своих любовных победах. Меня почему-то коробит от таких разговоров.

— Хорошие они Петька с Полиной. — После некоторого молчания продолжает Тимофей. — Сироты. У Полины мать парализованная, а у Ипатова и родители, и сестры от голода в Ленинграде померли. Остались они вдвоем, как две щепочки в половодье. Крутит их война туда-сюда. И за что только на людей напасть такая свалилась?

С противным скрипом открывается заиндевелая дверь, и в землянку вваливается Галямов, держа за копыто конскую ногу. Следом входят Журавлев, Вдовин, Чапига. Последним, постучав валенком о валенок, входит Ипатов.

Как по команде мы с Тимофеем садимся на нарах, глядим на конскую ногу, лежащую на дровах у печки.

— Что это, Галямыч?

— Не видишь? Нога. Земляк с передовой привез. У них молодой жеребчик убило. Сейчас жарить будем.

Галямов быстро снимает шинель, садится у печки на корточки, открывает дверцу, рукой ворошит поленья, Остальные при «верхнем свете» молча рассматривают «трофей».

— Молодой, говоришь, жеребчик? — спрашивает Иван Николаевич.

— Совсем молодой. Видишь, мясо какой? А копыто какой? Жаркое будет, как ресторан.

— Конины не ем! — неожиданно для всех заявил я.

Галямов, сощурясь в улыбке, смотрит на меня.

— Погоди, Серега. Дай пожарю, запах услышишь, сам просить будешь.

— Это ты напрасно, Серега, — Тимофей взглядом знатока рассматривает ногу. — Свежий махан — одно объеденье. Мы когда в окружение попали под Вязьмой, то с великой охотой лошадок ели. Пойдем-ка за водичкой на колодец. Тут снегом не обойдешься.

Когда мы с Тимофеем возвратились, неся воду, мясо уже жарилось. В землянке едко пахло паленой шерстью, а на печке в самодельном противне булькали в жире розовые, аппетитно пахнущие куски мяса.

Галямов, засучив рукава гимнастерки, помешивает ножом жаркое, на его красивой бритой голове блестят капельки пота. Руки у Галямова сильные, мускулистые.

— Опоздали, — говорит Вдовин. — Петька у артиллерийского старшины взял воду.

— На чай сгодится, — Тятькин ставит ведро в угол землянки, — Давай сюда, Серега, котелки.

— В честь чего пир сегодня, Галямыч?

— Не знаю, Петька. Командир спроси. Он все знает.

— Нет, не знаю, Галимзян. И по календарю ничего нет, — улыбается Журавлев. — Но наши крепко дают фрицу под Сталинградом. Лейтенант Иванов говорил, что окруженная группировка фельдмаршала Паулюса постепенно уничтожается нашими войсками. Гитлер и его генералы пытаются снять кое-какие части с других фронтов и бросить их на помощь Паулюсу. Вот за то, чтобы всей этой группировке быстрее наступил каюк, стоило бы выпить.

— Ловлю, командир, на слове. — Тятькин окидывает всех взглядом. — Братцы, кто утром свою наркомовскую не в рот, а во фляжку вылил?

— У меня две порции есть, — подает голос из угла молчавший до сих пор Чапига.

— Принимается. Еще у кого?

— У меня, Тимофей, побольше будет. — Ипатов достает из вещмешка свою фляжку, трясет ее около уха. — Собирался вас угостить через недельку, в день своего рождения. Но раз уж такая закусь…

— Принимается. — Тятькин крякает, весело потирает руки. — А сколько тебе стукнет, Петро?

— Двадцать два.

— Ну, загодя пить не положено. День твоего рождения отметим потом, сообща, а сейчас принимаем все это как подарок.

— Так, Тимофей, так, — кивает головой Галямов. — Подарок от Петька Ипатов.

Снаружи слышится стук в дверь и голос Полины:

— Можно к вам, братцы-славяне?

— Заходите, Полина, заходите. — Иван Николаевич открывает дверь, пропускает девушку в землянку. — Включи-ка, Тимофей, снова «верхний свет». Гостья какая к нам пришла!