Серая мышь

— Все оттуда же... Если бы вы не поссорились и ты чем-то не донял ее, она бы никогда не сказала, что я работаю у Джеймса Лина. Только она знала об этом, я ей доверилась. А теперь ты ее обидел, наверное, сказал, что я хорошая дочь, а Джемма плохая, и она не преминула доказать тебе, что я хуже нее.

Я грустно улыбнулся. Никогда бы не подумал, что Калина столь проницательная девчонка,— прямо как в воду глядела, знает свою сестру; кто же, кроме нее, мог мне обо всем рассказать?

— И все же я заберу тебя домой,— настаивал я.— Сейчас же.

— Сейчас нельзя. Придется заплатить большую неустойку — у меня же контракт.

— Я заплачу, у меня есть небольшие сбережения, я уверен, что их хватит. Мы отложили себе на похороны, я и мама,— все отдадим, лишь бы тебя забрать отсюда.

— Я останусь, папа...

В номер, не стучась, вошел тот самый тип, режиссер, как представила мне его когда-то Калина. Он включил свет; помятое напудренное его лицо побагровело. Уставившись на Калину, сидевшую у меня на коленях, он заорал:

— Это еще что такое! А я-то тебя считал скромницей!

— Это мой папа,—спокойно ответила Калина.

— Ну, так я скажу при нем,— уже спокойнее, но все же недовольным тоном произнес режиссер,— работала ты сегодня из рук вон плохо, не было ни страсти, ни импровизации. Завтра к десяти утра на репетицию.

Он вышел, не простившись, как, кстати, войдя, не поздоровался.

— И ты работаешь с такими людьми? — спросил я.

— Приходится,— вздохнула Калина.

— Сейчас же порви контракт! Нельзя иметь дело с такими типами!

— Да разве все в нем,— грустно улыбнулась Калина.— Он парень ничего, не такой злой, как хочет казаться.

— Может, он пытается за тобой ухаживать? — выдавил я из себя.— Он так ревниво поглядел на меня...

— Ну что ты, папа! — рассмеялась Калина.— Это он блюдет нашу честь. Ему давно опротивели женщины, с которыми он работает. Он презирает нас, считает нас рабочими лошадками. А спит только с мальчиками.

— Значит, не хочешь домой, не хочешь угодить своему старому отцу? Может быть, я проживу дольше, если ты будешь рядом...

— Не надо, папа! — едва сдержала слезы Калина.— Когда ты говоришь такие слова, мне не хочется жить.

И все же даже в те минуты я больше всех любил Калину. Да простят мне остальные дети и Джулия, но что поделаешь, если это правда. Может, оттого, что после каждого общения с младшей дочерью, даже после такого печального, я все больше понимал, что Калина — единственный человек, который по-настоящему любит меня за то, что я ее отец.

— Папочка,— ласково просила она,— ну разреши мне доработать до конца контракта, осталось всего полгодика.

И я сдался.

— Только с одним условием,— как можно строже сказал я.— После окончания контракта ты покидаешь этот дрянной городишко и будешь жить до замужества у нас.

— Хорошо,— согласилась Калина и поцеловала меня.

— А работу мы тебе найдем, как-нибудь уж найдем,— обещал я, хотя не очень в это верил.

Всю дорогу обратно я думал: что было бы, если бы мой отец или моя мать увидели свою внучку в этом грязном отеле в той роли, в какой выступала она перед десятками налившихся пивом похотливых мужчин? Все почему-то хотят заглянуть вперед, представить себе, как будут жить их дети, внуки, правнуки. Но природа разумна, она делает все так, чтобы не омрачить дней ныне живущего несчастьем будущего,— всему свое время.

34.

Осень нынешнего года рано, еще в сентябре, дохнула морозцем, потом целый месяц держалось тепло, полыхали в парках красными и золотыми колерами черностволые канадские клены, в нашем палисаднике до поздна цвели розы Джулии. Особенно прекрасна осень на кладбищах, где плоские могилы с втиснутыми в них небольшими плитами, густо лежащими рядом, и банальные надгробные памятники, поставленные тем, что побогаче, засыпаны большим и ярким, как солнце, кленовым листом, а кругом такая тишина, что слышно, как на обезлистевшем клене что-то грызет черная канадская белка и выпрастывается из густых кустов калины запутавшийся в ветвях лоснившийся, точно покрытый лаком, дрозд. Нет в Канаде кладбища, где бы не залегли могилы украинцев, не холмики, как на далекой, недоступной для меня Украине, а плоские могилы со скромными дощечками, на которых выбито лишь имя да две даты — рождения и смерти. Недавно я побывал на небогатом кладбище «Проспект» в итальянском квартале на Санте-Клер, где особенно много похоронено украинцев. Там лежат и грешные кости Богдана Вапнярского-Бошика. Потащила меня туда Лукерья. Пришла к нам и, как всегда, прежде всего попросила Джулию:

— Одолжи мне на пару часов своего У ласа.

— Зачем он тебе?

— Хочу сходить на кладбище за калиной.

— Сама не можешь?

— Боюсь. На днях какие-то хулиганы изнасиловали там восьмидесятилетнюю старуху. А мне еще и семидесяти нет, так что еще опаснее появляться одной.

— Фу, какая-то патология,— брезгливо сказала Джулия.

— Так одолжишь?

— Пусть идет, если согласен,— как и обычно, ответила Джулия.

Я слышал их разговор, сошел вниз — откровенно говоря, хотелось прогуляться, я сидел за своими записками с пяти утра и устал, а за окном манила яркими красками и теплым солнцем осень.