Серая мышь

Пока мы искали место, где бы припарковаться, все стоянки и переулки были забиты машинами, мне вспомнилось, как я познакомился с Лукерьей и как потом она попоосила меня познакомить ее с Богданом Вапнярским которого как-то видела вместе со мной. Было это более четверти века тому назад; я работал тогда на заводе сухих аккумуляторов, куда по приезде в Торонто меня устроил Богдан под именем Вильяма Смита — с украинскими фамилиями туда не принимали. Джулия после долгих поисков нашла наконец себе место в пекарне, вначале трудилась уборщицей, а потом пекла пирожки, о лучшем она не могла и мечтать — ни специальности, ни образования. Вдыхать каждый день запах хлеба было ее мечтой с голодного детства, хотя работа оказалась изнурительной и трудной: высокую температуру у печей выдерживал не всякий мужчина. Однако Джулия была хоть и худенькой, но крепкой, привыкшей к жаркому итальянскому солнцу и постоянно твердила мне, что переносит жару у печей легко. Ее напарницей была Лукерья Охрименко, полтавчанка, угнанная на работу в Германию, в прошлом воспитательница детского сада, красавица, которую даже в тяжелом голодном рабстве не могли не замечать мужчины; еще в Германии она вышла замуж за серба, уже здесь, в Канаде, он умер от туберкулеза. Ни Лукерью, ни ее серба я не знал, познакомился с Охрименко уже после смерти ее мужа. Они, правда, пару раз к нам заходили — семья была бездетной, и супруги имели время для визитов, но меня дома не было, так как работали мы с Джулией в разные часы, она на дневной смене, а я ночью: у нас было двое маленьких детей — Джемма и Тарас — и кому-то нужно было сидеть с ними, нанимать нянек было не за что. Как-то Лукерья, жившая неподалеку от нас, договорилась с Джулией вместе идти на работу, заглянула к нам, а я как раз вернулся с ночной смены в нашу крохотную квартирку. Вместе со мной пришел Вапнярский, мы должны были в то утро заняться с ним какими-то неотложными делами нашей организации. Так и встретились эти двое внешне симпатичных людей; они не могли не обратить внимания друг на друга, тем более, что оба были украинцами. Богдан, никогда не упускавший возможности побыть с красивой женщиной, тут же коротко расспросил Джулию о ее подруге и выразил желание познакомиться с ней ближе, а Лукерья буквально вся окаменела, увидев Богдана; застыла, словно статуя, посреди комнаты, не сводя с него глаз. По дороге на работу Джулия спросила, что с ней произошло, почему эта встреча так подействовала на нее?

— Это он! — придя в себя на улице, шепотом произнесла Лукерья. — Он мне много лет снится. Из-за него я оказалась в Канаде. Это он заставил меня приехать сюда. Только такому человеку можно поверить!

— Так вы с ним, оказывается, уже давно знакомы? — удивилась Джулия.

— Односторонне.

— Как это? — не поняла Джулия.

— Он выступал в нашем лагере депортации. Представь себе тысячную толпу изголодавшихся, полуистощенных молодых женщин, плохо одетых, но тоскующих по любви и земным радостям, женщин, на которых даже солдаты-негры смотрели, как на что-то неодушевленное. И вот эти женщины собрались во дворе лагеря в ожидании, что какой-нибудь хамовитый чиновник из администрации прочтет им новую бумажку с очередным указом об их дальнейшей судьбе. Но вот на помост у барака взошел некто неземной, не из того мира, в котором мы существовали; во-первых, этот человек был в штатской одежде — великолепный светлый костюм, белоснежная рубашка, и, веришь, от него так пахло дорогим одеколоном, что даже мне, стоявшей в середине толпы, было слышно. На голове у него, словно серебряная корона, — седая шевелюра, а лицо совсем молодое. Потом он стал говорить, и как! Я впервые за последние годы услыхала такой прекрасный украинский язык, у нас в лагере давно смешались все славянские языки. Говорил он о том же, что и другие, посещавшие лагерь: чтобы не возвращались на родину, а ехали на работу в богатые страны, где сытость и где золото само сыплется в карманы. Он рассказал нам о голоде и разрухе на родине и о том, что всех, кто работал на немцев, высылают в Сибирь, на вечное поселение; у кого есть дети, их отбирают и отправляют в детские дома, даже меняют фамилии, чтобы потом не разыскивали матери. Он говорил, что сам недавно бежал с Волыни, куда вернулся было из плена, сам был очевидцем того, что творится, стал называть волынские села, имена людей, с которыми был знаком, и тут такое поднялось! Многие знали тех, кого он называл, были среди них и родственники. Плач, причитания, — оказывается, почти всех этих людей Советы выселили в Сибирь только за то, что они оставались на оккупированной территории, или же упрятали в тюрьму за то, что их близкие работали на немцев в Германии. Когда пан Бошик стал уходить, все бросились к нему, мне удалось подойти первой, и он так посмотрел на меня! А потом галантно поцеловал мне руку и сказал: «Красуня моя, моя прекрасна мавка, твое счастье за океаном!» Веришь: у меня потемнело в глазах, я едва не потеряла сознание…